Письма туда и обратно - [33]

Мама.

Дима, любимый!

В письмах с тобой невозможно соревноваться. Ты всегда более логичен и убедителен. Все потому, что ты давно определил свой редут и не собираешься отступать от него ни на пядь. Для мужчины это, возможно, достойная позиция, а каково мне?

Вот вчера я опять встретила на студии Позднякова. Я собиралась сказать ему все, как ты меня учил, но ведь он тоже мужчина, хоть и не чета тебе, и настоял на своем: повел в кабинет председателя. Была получасовая беседа, носившая агитационный характер. Я не сказала ни «да» ни «нет», но вынуждена была обещать, что подумаю. А что толку думать, если в нашей семье мозговой центр ты, а я всего лишь периферийный участок, отвечающий за неосознанные рефлексы…

Не хочу говорить о делах. Надоело. Давай лучше перелистаем наши фотографии, я их давно не смотрела. Вот ты. Вот я. Вот мы вместе: на улице, в фотоателье, на Кок-Тюбе, в Прибалтике… все время вместе. Когда же это было, в какую эпоху и было ли вообще?

Вот на этой фотографии, снятой украдкой Львом, у тебя очень напряженное, тревожное лицо, а вот на этой (в горах) — совсем мальчишеское, беззаботное и какая милая улыбка! А вот на этой… да нет, хватит, не могу больше… Дима, Дима, Димка, что я делаю! Что я делаю!

Наталья.

Дима, родной! Я подлая, низкая душа! Ударь меня, если хочешь!

Сегодня, когда ты звонил, я была дома, но не подошла к телефону. Я упросила маму сказать, что меня нет. Я не могла с тобой говорить. Я не могла слышать твой голос, отвечать на твои вопросы и делать вид, что ничего не случилось. Случилось.

За час до твоего звонка я вернулась из квартиры Позднякова.

Но это не все, Дима. Я дала Позднякову слово, что разведусь с тобой и стану его женой.

Вот теперь все. И все равно не все! Я не только предала тебя. Я и себя продала со всеми потрохами за обеспеченный покой и мирное существование, невозможное с тобой и возможное с ним…

Подожди! Еще два слова. Знай: я всегда сильно любила тебя и люблю сейчас, как это не дико звучит. Но наступило мгновение, когда я вдруг поняла истину: я не смогу жить той жизнью, Дима, какой живешь ты. Я из другого теста, Дима. Я слабая и никчемная, несмотря на все мои духовные устремления. Это стало ясно во время нашей разлуки, но выплыло бы на свет, будь мы даже вместе. Через год-другой тебе опротивели бы мои страхи и тревоги, моя неспособность к любому сопротивлению, моя неприспособленность, мои таблетки, бессонницы и головные боли — все то, что сейчас ты терпишь, а в дальнейшем перестал бы прощать.

Это единственная спасительная мысль, за которую я цепляюсь. Единственное оправдание.

Наталья.

Сегодня умер Никита. Тихонько пискнул: «Прощай!» — и умер. Видела бы ты его мертвого! Преобразился Никита в ясного, тихого младенца. Но улыбался взрослой, горькой улыбкой. Я завернул его в простыню, хотел вынести на улицу и похоронить в земле, но вспомнил, что здесь вечная мерзлота. Я его кремировал. Жег печку всю ночь. Когда ходил за дровами, обморозил руку. Наверно, задумался и слишком долго смотрел на небо. Боли, как ни странно, никакой нет; могу сунуть в огонь, могу отрубить пальцы — вряд ли что почувствую. Иное дело — перечитывать твои письма, тут впору кричать, как на дыбе. Но я прикусил язык и читаю, и дочитал до самого последнего, и, представляешь, не заплакал. А мог бы. Никого ведь вокруг нет, даже Никиты; ночь да огонь. Только мычу от боли, но не плачу, будь уверена. И думать еще что-то могу. Наташа, думаю, Наташа. И опять то же самое: Наташа, Наташа. Вся ночь в одном слове, и чем дальше, тем громче думаю: Наташа, Наташа! Так и не заметил, как рассвело. Но странно рассвело, знаешь: не как всегда, а как-то вполовину. Наверно, и солнце не взойдет. Для тебя, может, и взойдет, а тут едва ли. Какой в нем смысл, если молишься на Наташу, зовешь Наташу, а отклика нет. Так и с ума сойти недолго, но только вряд ли успею. Часы показывают, что не успею. А казалось, что впереди целый Млечный Путь времени! Идет по нему Наташа, и я рядом с Наташей. Образ такой зрительный… преследует с открытыми и с закрытыми глазами, хоть выколи их!

Вообще, если уж верующий (а я верующий, ты это запомни, пожалуйста), то трудно человека убедить даже на его собственном примере, что нет основания для веры. Вот я и твержу: мне не повезло, но это еще ничего не значит, а кто утверждает, что любовь не бессмертна, — тот еретик, заслуживающий атомного костра… Мало ли что Наташа не откликается, оглохла, онемела Наташа… зато сколько других голосов аукаются по всему свету и находят друг друга. Много! Очень много! Да и ты, впав в безверие, напрасно думаешь, что тебя можно забыть. В том-то и дело, что нельзя обычными способами. А простить можно. Ну хотя бы из сострадания. Прощаю из сострадания.

Пять минут восьмого. Больше ничего не успеваю.

Михайлов.

КОНЕЦ