Письма туда и обратно - [30]

— Неужели надеялись, что обойдется? Столько улик!

— Об этом я не думала. Я после той минуты жить перестала. По-вашему, я живая? Это только кажется.

— Раскаиваетесь хотя бы, Тоня?

— Нет. Вот уж нет. И на суде скажу — нет.

Этого я больше всего боюсь, Наташа. Она действительно может заявить на суде: «Нет, не раскаиваюсь», и тогда речь пойдет о заранее обдуманном намерении. В этом случае отпадает состояние аффекта и остается одно смягчающее обстоятельство — беременность…

На последнем нашем свидании в КПЗ Камышан попросила меня написать письмо ее матери в Красноярск и объяснить, что произошло. Зачем? Разве она не писала сама? «Писала, но у меня слов нет. Написала, что убила человека и сижу в тюрьме, жду суда. Но это же не все».

— Адвоката нашли? — спросил я.

— Не хочу никакого адвоката. Вам все рассказала, хватит с меня. Я не двужильная — еще раз исповедоваться.

А я двужильный — так она, видимо, считает. Я двужильный, хладнокровный чиновник от следствия, для которого чужая судьба — плевое дело и который получает премию за то, что засадит человека в каталажку. (Так она, наверно, думает). Ей трудно объяснить все матери, а мне, чернильной душе, пара пустяков! Сердце у меня не заболит при этом, слезы не прольются на бумагу, душа не дрогнет! Если напишу, думает она, то исполню свой официальный долг, ну, может быть, чуть-чуть посочувствую — только и всего. Только и всего. Нет правды! — хочется кричать ей. Нет любви! Нет сострадания! Нет ничего святого на этом свете!

Наверно, ее мать, если позволит состояние здоровья, прилетит на суд и встретится с матерью Чернышева. Какие слова скажут они друг другу и кто из них будет прав… можешь мне на это ответить?

Напоследок Камышан спросила о Тереховой — с усмешкой, но без злобы, как о чем-то очень далеком, почти забытом: «Как она? Оклемалась?» Я ответил, что Терехова в больнице.

— Неужели? Тоже попалась?

— Нет. Лежит в неврологии.

— Смотри-ка, какая чувствительная — с прежней усмешкой, но равнодушно ответила Камышан.

А в самолете, пока мы летели в Т., и потом мерзли на озере, я опасался, что может произойти что угодно. Она же летела вместе с нами, Терехова, уволившись из интерната и не желая ни одного лишнего дня оставаться в Кербо — я не мог приказать ей дожидаться другого рейса.

«А ты-то куда, дорогуша? Тоже удираешь?» — со смешком спросила Терехова свою бывшую «подругу — не подругу».

Камышан сдержала обещание, не вступила в разговор, да и Терехова больше не сказала ни слова. Ей было дурно всю дорогу, и прямо из аэропорта ее увезли на «скорой» в окружную больницу.

Представь, Наташа, она до сих пор не знает о прямой причастности Камышан к смерти Чернышева, разве только в больнице до нее дошли слухи, что медичка взята под арест.

Суд будет скоро.

До свидания. Пиши. Дмитрий.

Какой ужас! Дима, любимый, какая грязь! Какие низменные чувства! Какой дикий край! И ты, умный, незаурядный человек, причастен ко всему этому, в центре этих событий, в темноте и грязи бытовой свары, лицом к лицу с мерзкой изнанкой жизни! Где ты находишь светлые и чистые слова для меня? Откуда берешь добрые чувства, черпаешь способность рассуждать и размышлять и даже изредка улыбаться? Не понимаю, нет! На твоем месте впору взвыть и бежать без оглядки сюда, где не рай, не пасторальный уголок, но все-таки есть друзья, родные, есть я, наконец!

Как хочешь думай, но нет во мне женской солидарности ни с твоей допотопной Камышан — допотопной в смысле чувств, ни с твоей ущербной Слинкиной, ни уж тем более с Галочкой. Вот они — я вижу их из окна — идут по улице Фурманова, то стайкой, то поодиночке, то ученицы, то студентки, то продавщицы, то программистки, — каждая или почти каждая готовая Галочка Терехова, и кажется мне, что разница между ними лишь в возрасте и внешности, а общность… общность потрясающая! Им ничего не надо, кроме Чернышева. Для них нет ни космоса, ни стихов, ни духовных прозрений, их Вселенная — Чернышев! Так за что же их жалеть? За то, что они духовные калеки?

А вообще зря я воплю и взываю: переделать тебя невозможно. Ты устоялся, определился, и не мне давать тебе советы. Я просто живу: ем, сплю, хожу, разговариваю, читаю, пишу. Спрашиваю Юлю, мудрую потребительницу земных благ: ты счастлива? Отвечает горячо: страшно счастлива, Наташка! Спрашиваю Льва, хранителя семейного очага: как настроение, Лев? Отвечает улыбаясь: лучше не бывает, Натали! Спрашиваю родителей: вы довольны своей жизнью? Отвечают: бери с нас пример! Спрашиваю Стаса: что ты ищешь, Стас? Бурчит через бороду: двадцать рублей до зарплаты. Спрашиваю Того, Кого нет: зачем ты все это выдумал? для чего живем? Слышу размноженный эхом голос (на языке радийщиков — реверберация): для того, чтобы вы задавали себе эти вопросы! Спрашиваю тебя: что делать, Дима? Кричишь через пространство: приезжай!

Бывают деятельные дни. Ну вот эта поездка в Караганду, например. Было нас четверо, съемочная группа: патриарх режиссер, считающий себя Мэтром; оператор-поддавалыцик (в смысле горячительных напитков) с претензиями непревзойденного Мастера; осветитель дядя Петя и я в качестве редактора. Снимали большой сюжет (только не смейся!) о самодеятельности в Доме культуры. Я вела репортаж, брала интервью, ссорилась с выдрыгой Мэтром, моталась туда-сюда, звонила по телефонам — и все время с одной мыслью: господи, какая чепуха! чем я занимаюсь? какая бессмыслица! — пока не убедила себя воспринимать все в юмористическом свете, как забаву, как развлечение — и тогда стало полегче. Нет, я все-таки балда, что пошла на журналистику! Лучше бы я была ветеринаром и лечила животных — это куда полезней.