Письма об Индии - [57]

Днем приходится прятаться от солнца, а ночью не снимать пальто. На два часа пути отсюда находятся большие пирамиды; их видно из моего окна, они поднимаются над первым планом картины, образуемым темной лужайкой Эзбекиа (главное гулянье, на котором выстроены турецкие кофейни); картина прорезывается голубою лентою Нила. С другой стороны Каира тянется печальная, сухая пустыня, усеянная гробницами Мамелюков и более древними и вместе с тем красивыми памятниками: мавзолеями халифов с легкими, тщательно отделанными минаретами. Далее виднеется лес, странное явление в пустыне. С третьей стороны зеленеют обработанные поля, разделенные и размежеванные живыми плетнями кактусов и тенистыми аллеями акаций. Отсюда же виден священный сикомор, под которым, по туземному преданию, отдыхала Пречистая Богоматерь; виден также обелиск, и это место называется Гелиополис. По четвертой стороне идут аллеи различных деревьев и обломки древних стен до самого Нила; при конце находится подземная часовня, в которой, по преданию, долгое время обитало Святое Семейство. Прилежащие кварталы населены доптами. Собственно Каир, то есть новый город, — темный и самый странный лабиринт, в котором толпятся выходцы Аравии, Абиссинии, Голубого и Белого Нила и всех оазисов пустыни. Улицы очень узки и извилисты; дома, выстроенные в старом арабском вкусе и покрытые арабесками, до того высоки, что едва пропускают дневной свет на улицы, где вечно господствуют таинственные сумерки, одевающие полусветом странные городские толпы. Тут увидишь и желтокожих коптов, всех в черном, и бедуинов в каких-то порыжевших от солнца накидках, и арабов из Мекки, напоминающих мумий в желтых и красных чалмах, и черных нубийцев с правильными чертами лица, в белых и синих одеждах, и эфиопских невольников с бронзовым цветом кожи, со странной прической, совершенно похожей на прическу древних царей, изображенных на фресках Верхнего Египта.

Ото всей толпы резко отличаются суровые варварийцы с беспокойным и мутным взглядом, ведущие за собой на рынок невольниц, несчастных девушек, украденных из родительского дома: абиссинянок, галлаток и негритянок. Серые лохмотья едва прикрывают их стройные, красивые тела; взгляд их так глубок и так печален, что трудно дать о нем понятие европейцам. Бедняжки прошли горячие пустыни до Асуана или Сиута, а оттуда приплыли в Каир по Нилу. Половина из них обыкновенно умирает в дороге от усталости и лишений; а мужская половина этого людского стада выдерживает жестокую операцию, которая губит две трети и набивает непомерную цену на остальную треть. Операции совершаются обыкновенно в прибрежных селениях, в окрестностях Сиута или Гергеса. Целые сотни несчастных восьмилетних мальчиков бросаются в яму, где их увечат и зарывают по пояс в землю до тех пор, пока не, заживет рана. Вся эта уличная толпа пронизывается длинною вереницей верблюдов, идущих с товарами из внутренней Африки и Аравин. Несколько чиновников вице-короля на прекрасных арабских конях давят кого ни попало; несколько уродливых евнухов, за которыми верхом на ослах следуют женщины, продираются сквозь толпу.

Женщины, с ног до головы закутанные в черные или белые покрывала, кажутся какими-то призраками; иногда перед ними вместо евнухов едет не белом муле, овьюченном красным чепраком, иман[135] с белой бородой, в зеленой чалме и в белой, шитой золотом одежде, которая называется «махла» или «абаи». Эта процессия значит, что святой муж ведет свой гарем в баню. Я кое-как пробиваюсь в этой давке на осле; передо мной бежит, очищая мне дорогу, шестилетний арабчонок с палкой в руке и кричит во все горло на встречных и поперечных. Вырвавшись из тесноты, я въезжаю в пустые улицы, проезжаю мимо огромных мечетей, сложенных из резного камня в первые века магометанства, и достигаю наконец темного пальмового леса. Пальмы все покрыты финиками, которые спускаются красноватыми, прозрачными гроздьями. Отпускаю осла погулять, а сам сажусь на траву, под тень широкого дерева, на берегу ручья. Старый садовник приносит мне несколько пригоршней фиников; другой садовник приносит мне пучок роз и жасминов; третий приносит глиняную бутылку свежей померанцевой воды, я все это принимаю и закуриваю трубку.

[Ему же]

Канди, Цейлон, 10 марта 1845 года

Я совсем было приготовился отправиться в Бомбей и потому не смел отлучиться из Коломбо; но так как все на свете стали уверять меня, что прежде месяца или 6 недель не подойдет ни одного парохода и что мне можно погулять по высотам Цейлона и быть уведомленным вовремя о приходе парохода, я поверил на слово и, подгоняемый страшной коломбской жарой, отправился на гору Ниура-Эмгия [Нувара Эллия]. Только успел я на нее взобраться, как к Коломбо пристал пароход и в ту же минуту отправился в Бомбей: мне осталось только пожелать ему с вершины моей горы счастливого пути[136].

Чтобы как-нибудь размыкать мое горе, я тотчас же спустился вниз, прибыл в Канди и застал все английское общество наготове отправиться верст за 50, в леса Карнигаля [Карунегала], на ловлю слонов. Англичане подманили и меня: сел я на лошадь и после утомительных переездов и многодневного проживания в наскоро устроенных шалашах, посреди невыносимой духоты тропического леса, сплошного, как стена, увидал наконец или правильнее сказать услыхал стадо диких слонов, окруженное и гонимое целой тысячью сингалов.