Письма не опаздывают никогда - [4]

Она подошла к нему. Петр, лежа на спине, притянул ее к себе, ощутил легкий, дразнящий запах, что шел от нее, запах парного молока, сена и теплой кожи, и поцеловал ее долгим-долгим поцелуем, словно набираясь силы на весь длинный, без нее, день.

— Эй, Петро, — послышался за спиной хрипловатый басок, — кончай ночевать.

— Рад бы — жена не отпускает.

— А ты вырвись.

— Больно.

— Ночи не хватило?

— Тьфу на вас, — сказала жена, — болтаете, что та балаболка конская, бесстыдники. Грех.

— Учись, Петро, — сказал Прохор, — языком болтать — грех. Против остального возражений нет.

Петро легко соскользнул с сена и спустя минуту, уже наполовину одетый, стоял в дверях.

Красивое, грубоватое лицо, ярко-голубые глаза, густой коричневый загар, слегка отливающий синевой, как яблонька-цыганка.

— Погоди минутку, браток. Сейчас пойдем.

— Петюнька, — вдруг позвала его жена, когда он уже натянул старенький пиджак.

Он подошел к ней.

— Ты берегись там, родненький. Не лезь под дерево. Сам знаешь: хлестнет хоть вершинкой — век мне тогда слезами обливаться.

— Хорошо, — сказал он.

Через полчаса они уже вышли на поле, за которым неясно темнел лес.

Прохор, резвый мужичок из тех, кому "невысоко падать", дробненько топал рядом с Петром. Петро был явно чем-то недоволен.

— И зачем ему этот дуб понадобился? — сказал он. — Подумаешь, не из чего больше колоды для ферм долбить.

— Это верно, — поддакнул Прохор. — Да он не местный, не знает, что дуб — святое дерево.

— Закон ведь есть, — сказал Петро, — каждый из нас его знает, хоть он и неписаный: высекаешь лес — оставляй дуб на развод.

— Ладно, — сказал Прохор, — наше дело маленькое.

Трава тускло серела, густо усыпанная росой. Ноги оставляли на ней четыре зеленые, прерывистые полосы.

— Как у тебя с женой? — спросил Прохор.

Петро даже слегка покраснел на скулах.

— Теплая, брат, как солнышко. Нарадоваться не могу.

— Н-да, баба ничего себе. И в постели, и в костеле.

— Слушай, ты, — вызверился Петро, — ты о ней такие слова брось. Иначе не дуб лежать будет, а ты.

— Да я ничего. Только дьявол тебя знает, что ты за человек. Второй год живете — хоть бы оком на кого другого согрешил. Я, бывало…

— Вот потому что ты "бывало", и она от тебя "бывало". А мне другие без надобности.

— Ну и дурень, — сказал Прохор.

Оба замолчали. Прохор вдруг встрепенулся:

— Фу ты, черт, и потянуло же меня на таком месте скоромные разговоры вести.

— Да, — сказал Петро, — это все равно что на кладбище материться.

— Ты тогда еще мальчишкой был, — неожиданно серьезно сказал Прохор, — а я все это очень хорошо помню. Вот тут, на этом самом месте, их и настигли. Какие хлопцы были! Вон там один танк горел, там — второй, а там еще два рядом. Гарь такая густая, я потом два дня черным сморкался… Побили их всех. Утром баба пошли, а ребята навалом лежат. Со всей деревни полотно собрали и их, голых, в то полотно завернули: и русских, и наших, и татар. Всех вместе — Бог на том свете разберется, кто чей.

— А тут у них противотанковая стояла, — задумчиво сказал Петро. — Ее потом еще в партизанской мастерской ремонтировали, ставили на колеса от сеялки.

— Луковая артиллерия, — усмехнулся Прохор. — И как это только ребята не боялись покалечиться, из таких пушек стреляя. Веришь — вместо замка лапки стальные приспособлены и в них здоровенный гвоздь ходит. И по тому гвоздю, отойдя в сторону, деревянной чекушей — шмяк!

— Сколько матери по этим ребятам поплакали, жены, — сказал Петро. — И нашли, наверное, не всех, кое-кто до сих пор в болоте, видимо, лежит. И хуже всего, что и найдут его когда-нибудь в торфянике таким же, как был. Как мумию, про которую в пятом классе учат. Помнишь, на папоротнике человека раскопали? Весь целый — только нос сплющен: торф давил.

— Да, семнадцать лет тут — пустяк.

Вышли на поляну, когда она начинала слегка розоветь в ожидании солнца. За поляной стоял огромной рогаткой неправдоподобно стройный дуб. Часть ветвей на одной его развилине начала усыхать, но это не портило дерева. Особенно теперь, в предрассветное время, полное ожидания тепла и ласки.

Дуб слегка шевелил листьями, словно потягивался, стрясая с них росу.

— Уа-ля, люблю-у, — сонно пробормотал где-то в стороне полуночник-козодой, видимо, укладываясь спать.

И, словно в ответ ему, радостным, умытым, свежим голосом заликовала в дубовой листве какая-то птаха, разрывая все свое маленькое тельце. Не потому, что кто-то слышит, а от одного пламенного желания жить.

И дуб весь сладко встрепенулся: на самую верхнюю и малюсенькую его веточку упало оранжевое отражение солнца.

Оно всходило, еще не лохматое, как днем, а просто белое. Лучи его бежали по ветвям вниз, но со стороны казалось, что это сам дуб в нетерпеливом ожидании ласки тянется вверх, стремительно растет, подставляя под лучи все новые и новые ветви.

И он весь засиял оранжевыми, зелеными, светло-малиновыми искрами-огоньками.

— Празднуют, — сказал Петро, — не чувствуют.

А искры бежали по ветвям, охватывая сиянием все могучее дерево. И это сияние переливалось все ниже и ниже, не угасая. Как будто сама жизнь искрами своего пламени обмывала дерево, обещая ему жизнь вечную.