Письма не опаздывают никогда - [3]

Студент густо налился кровью и швырнул к его ногам винтовку.

— С какой это стати я один пойду?

— А что лучше? Подыхать вместе?

— Жить вместе, — дрожа уголками рта, сказал студент.

В ответ на это пожилой закурил одну из самокруток.

— Жить… — протянул он. — Что ты понимаешь в жизни? Бабу, небось, ни разу не целовал.

— Много раз, — сказал студент.

По его отчаянно-горделивому лицу было видно, что он врет, и, возможно, поэтому пожилой опустил глаза и с натугой вымолвил:

— Ну и что с того? Тоже мне петух: захлопал крыльями, побежал, догнал… У меня вот дочери тринадцать лет да сыну шестнадцать — вырастут. Я уже все на земле сделал и понял. — И прибавил с той же неприятной усмешкой: — Вместе поползем — как пить дать перестреляют. Они такие. Кто-то должен прикрывать.

— Ну так давайте вы ползите, — нервно сказал студент. — Я один.

Пожилой сжал челюсти. Неровный бурый загар пополз по его щекам:

— Ползи, мать твою…

И тут студент сел рядом с ним, взял тонкими пальцами за руку, заговорил льстиво-радостным голосом:

— А я только сейчас подумал… Я же не смогу один, я не пройду болотом. Я же городской, леса не знаю… Хочешь не хочешь, а надо вам идти со мной.

Он был до неприличия рад своей выдумке. Но, видимо, доводы его подействовали, потому что пожилой почти с облегчением вздохнул и махнул рукой:

— Ладно. Тогда давай скорее.

Спустя пять минут они ползли по трясине, плоские, как лягушки. Трясина поднималась сразу за ними, шипела пузырьками воздуха из зеленого, мягкого, как губка, ковра, прикрывавшего ржавую жижу.

Впереди, в метрах двухстах, виднелись первые жидкие кустики: скрюченные, хилые дети трясины.

Это было немного — двести метров. Но это было — как целая жизнь. Особенно потому, что цепь преследователей уже вышла на поляну и брела по колено в густой траве.

Сто пятьдесят метров… Сто… Восемьдесят… Пятьдесят.

Руки по плечи погружаются в трясину. Они труднее всего, эти последние метры с красными от крови — обрезался о сивец — и болотной грязи руками.

Сорок пять… Сорок…

Свист пуль. Фонтанчики грязи вокруг.

— "Лучше меди себе памятник поставил я…"

Бросают гранаты.

В бурых фонтанах воды золотые искры солнца.

Дернулись ноги пожилого.

В бурлящей воронке, в черной, как чай, воде кружатся стебли ракитника.

II

Робкий рассвет пробивался в щели. Светлое мягкое пятно легло на щеку спящего человека. И тот сразу, словно ожидал этого, открыл глаза. Он увидел груды сена, глыбящиеся в полутьме, грязно-серый комок ласточкиного гнезда под коньком крыши, голову жены, что уютно прижалась у него под мышкой.

Человек осторожно лег на бок; опершись на локоть, долго смотрел в лицо спящей. Дуги бровей, тугие щеки, нежная истома в глазницах. Отливают голубизной голые ноги: одеяло сбилось выше колен. И человек с необычной, затопляющей все существо радостью подумал:

"Такая ласочка. Спит себе и ничего знать обо мне не хочет, словно и нет меня".

Эта мысль удивила его, и, словно в ответ ей, женщина, не просыпаясь, вся потянулась к нему, прижалась бедром к его ноге и закинула за голову твердую, налитую молодой силой руку. Под мышкой вздулась круглая выпуклость, и человек положил на нее ладонь. Пальцы его сразу ощутили пульсирование маленькой жилки.

" Не знает и знать не хочет", — ревниво подумал человек.

Неожиданно для самого себя, хлопнул жену пониже спины.

— Петро, да ты что, ошалел? — лениво произнесла она, не открывая глаз.

— Проснись. Смотри на меня. Нечего спать.

— Шальной какой-то, — сонно промурлыкала она.

— Ну погоди, я с тобой расправлюсь, — с угрозой сказал человек. И впился в ее полуоткрытые губы тяжелым поцелуем. Ей не скоро удалось освободиться.

— Да отстань ты. Словно век не виделись. Медведь.

— Конечно, век, — засмеялся он, — со вчерашнего вечера.

— После вчерашнего вечера можно бы и не беситься, — улыбнулась она.

— А вот тебе за шального, вот тебе за медведя, вот тебе, вот тебе.

— Петро, Петро. Ну это уж без надобности. Не надо, синяки будут. И так бабы возле колодца посмеиваются.

— Пускай. Вот тебе еще один, на шею, самый красивый.

Женщина неожиданно обхватила его горячими руками:

— Петрушечка, родной ты мой, рыжий. — И почти сразу же освободилась от объятий. — Ну ладно, хватит лизаться. Скотина не поена, не кормлена.

Вырвала руку, соскользнула с сена, улыбнулась, ощутив, видно, босыми ногами холодок земли.

Петро вздохнул, когда она в одной полотняной сорочке, плавно покачивая бедрами, подошла к дверям, стала в них и потянулась. Серый предрассветный воздух тек мимо нее в сеновал легкой мглой-туманцем. Нахально и по-особенному звонко перекликались в волглом кустарнике воробьи.

— Черт тебя знает, — покачал головой Петро, — в кого ты такая удалась, не устаешь глядеть на тебя. Ведра несешь, вилами орудуешь — всё так хороша, словно в кино.

— В кого удалась, в того и удалась, — сурово сдвинула брови жена. — Нечего глаза таращить. Вставай.

— Выкуп, — сказал Петро. — Поцелуй, тогда встану.

— Вы сегодня что, дуб пилите? Вон за тобой Прохор уже идет.

И она поспешно отошла от дверей, направилась в угол (косы оттягивали ей голову назад) и стала надевать юбку.

— Вставай.

— Выкуп.

— Все бы тебе одно, охальник.