Письма не опаздывают никогда - [5]

— Не могу, — сказал Петро, опуская топор, — сам руби.

Прохор поплевал на руки, наметил на комле место с той стороны, куда должен был упасть дуб, и стал делать первую засечку.

Звуки топора, сухие и безжалостно четкие, наполнили крону, росистый простор седой поляны, лес вокруг нее. Дохнул легкий порыв ветерка, и листы дуба на мгновение вздрогнули, как будто он хотел просить о пощаде, но потом раздумал — из гордости.

Чуждые, подло чуждые тому ликованию жизни, что звучало в птичьих голосах и светилось в искрах росы, звуки истребления гулко и мертво парили в лесу.

Еще несколько мгновений — и все было бы закончено: лесорубы взялись бы за пилу, но вдруг топор Прохора неожиданно легко по самый обух вошел в древесину. Лесоруб выдрал его, и из отверстия тучкой взметнулась тонкая, как споры папоротника, пыльца.

— Прогнил, сволочь, — сказал Прохор.

— Не ругайся, — отрезал Петро и наклонился, ковыряя палкой в ране. Обломал несколько кусков коры, выгреб горсточку трухи, выпрямился, глянул вверх. И наконец процедил с осуждением: — Скажешь тоже. Дуб — и чтоб прогнил. Это в нем дупло. — И прибавил: — Очистить надо бы. Ведь неизвестно — большое или малое. — И сам взялся за топор, играючи вогнал его в дерево повыше зарубки.

Летели куски коры, щепки. Постепенно, светлея по краям здоровой корой, очищалось поврежденное место. Оно было в форме сигары.

Петро начал короткими точными движениями выковыривать из древесной раны слежавшуюся труху. За нею пошли пласты птичьего помета, перемешанные с перьями. И вдруг, когда дупло уже было совсем очищено, к ногам Петра выкатился жухлый шар, похожий на комок прошлогодних листьев в гнезде ежа под выворотнем.

— Это что еще такое? — пнул его сапогом Прохор.

Бесформенный комок легко развалился от удара. Стукнула о корень дерева жестяная коробочка. Краску не ней не успела съесть до конца ржавчина. Петро поднял коробочку.

— Брось ты ее, Петрусь, — попросил Прохор, — может, дрянь какая. Рванет — и пойдешь на тот свет, к Абраму на пиво.

Петро, не слушая, открыл коробочку, вытащил бумажный сверточек, развернул.

Спустя несколько минут он сидел на выпуклом корне, а Прохор заглядывал в листок через его плечо…

Молчание прервал Прохор:

— Н-да, были дела.

— Жаль, меня там не было, — сказал Петро, — я бы этим хлопцам не дал погибнуть. Трясина же проходимая. Ах, сволочи, как они над нашим братом!

— А адрес есть?

— Есть. Это письмо нужно обязательно отослать.

— Да их и в живых никого нет, наверное. Тулу, сам знаешь, обкладывали.

— И все равно надо. Ты подумай, как они ждут, если живы. Пока похоронной нет в руках — не устает ждать человек. Хоть всю жизнь.

В жестах Петра, в его основательности и степенности, в веских словах всегда было что-то такое, что заставляло людей подчиняться ему, даже если они были в годах. Прохор не был исключением и потому кивнул головой, соглашаясь.

А Петро поднялся и окинул дуб посветлевшим взглядом. Дерево, освободившись от росы, спокойно и широко раскинуло ветви.

— Начнем, что ли? — спросил Прохор.

— Это что мы начнем? Он нам такую услугу оказал, а мы "начнем". Нет уж, дудки. Собирай манатки. — И, взяв на плечо топор, добавил задумчиво: — Надо будет в Василевичи сходить, купить мешок цемента, чтобы рану ему заделать.

Когда они отошли уже довольно далеко от дуба, Прохор вдруг остановился:

— А председателю что скажем?

— Пошел он к дьяволу, — сказал Петро, — ему вообще за такой приказ надо было бы башку снять. Такого царя рубить… — Помолчал и буркнул: — Отдам те дубовые бревна, что у меня лежат возле сеновала.

— Так тебе же колодец давно обшить нужно.

— А я его засыплю, колодец. Ничего, за водой можно сходить и к соседу.

Прохор покачал головой. Потом сказал язвительно:

— Ты подумал, что тебе домашний прокурор скажет? Она недавно с моей Мариной на ферме сцепилась, так председатель со страху к запруде убежал и там два часа отсиживался.

На грубоватом лице Петра появилась довольная улыбка:

— Ничего она не скажет. Плохо ты ее знаешь. Это, брат… — Он поискал слово, не нашел его и повторил то, что сказал утром: — Это, брат, такая ласочка, такая… жена.

III

Почтальон был долговяз и лохмат, как щенок ирландского сеттера. И глаза такие же, игривые и озорные. Утро было прекрасное: из садов несло ароматом антоновки, вчера посмотрел хорошее кино, газетные прогнозы насчет "холодной войны" теплели.

И главное, Верка, когда он сказал, что окончил курсы и работает почтальоном последние дни, согласилась пойти с ним после кино — смотрели вторую серию "Войны и мира", и все это было здорово — в городской сад, и там они дважды поцеловались.

Больше она не позволила, но зато сказала, что давно уже любит его, как Наташа Пьера, а то, что ее провожал Ленька с Китаевской улицы, то это печальная ошибка, и вообще она хотела позлить его за то, что он такой глупый и вечно глядит в книги, а не на нее.

Поэтому почтальон широко и довольно глупо улыбался. И у всех прохожих от этого тоже немножко теплело на душе.

Он шел по старой, совсем еще "уездной" улице с маленькими особнячками и тяжелыми резными воротами. Вся улица пропахла укропом, душным настоем череды.