Письма Кесарю - [6]

А дальше... дальше я - смирный, честный Пыркин - сделался трамвайным воришкой, карманником-дилетантом. Всепоглощающий порок! Перед ним стушевались прочие мелкие и крупные безобразия, как-то: потасовки в очередях, разбивание витрин, пугание старушек и пенсионеров, приставание к женщинам. Ну, словом, Вы понимаете.

Воровал я бездарно, глупо: меня всегда ловили и били с разной степенью силы, страсти и длительности. Ума не приложу, как я не попал в милицию! Объясняю это случайностью и природным великодушием нашего народа, который горяч, но отходчив. Народа, Кесарь, мои руки не боялись ни капельки.

Отвадило их от трамвайных развлечений другое, а именно - угроза со стороны настоящих профессиональных карманников, щипачей, - так называются эти преступники. Слух о некоем дураке-конкуренте дошел до них быстро, и меры были приняты самые радикальные.

В тот день я как раз совершал третью кражу. Хотя нет, не кража это была, а натуральный разбой: я вырвал из рук крошки-вьетнамца корыто и с ошеломляющей скоростью побежал по вагону.

- Сво-ло-сь пал-си-и-ва-я-я! - закричал птичьим голоском вьетнамец.

Его поддержали. Я закрывался корытом, как щитом, пробиваясь к выходу. Внезапно меня отпустили, я выронил корыто. Двое молодых людей спортивного вида больно скрутили мне руки. Я зажмурился, повторяя разбитыми губами свое вечное: "Простите!" Парни вывели меня из трамвая и молча поволокли через гадкие проходные дворы в какой-то подъезд.

Я совсем притих от смертельного страха, когда увидел сидящего на подоконнике в полутьме человека. Он ел эскимо и читал газету. Парни отпустили меня. Человек аккуратно, по-кошачьи лизнул мороженое и сказал без интонации, не отрываясь от чтения:

- Еще раз в транспорте нашкодишь, руки вырву с корнем. Усек?

Мне наподдали под коленки - я упал. Руки трусливо уткнулись ладонями в пол.

- Вынесите его! - приказал человек.

Очухался я на свалке, среди смрада и грязи. Руки, синие, опухшие, ныли от боли, боясь пошевелиться. Начинался дождь. Я дополз до лежавшего неподалеку обгоревшего платяного шкафа, лег в него, закрыл дверцу и уснул, измученный.

...Ну до чего ж отвратителен уголовный мир, Кесарь! Когда с ним будет покончено?! Против этого моего восклицания я настоятельно прошу поставить птичку красным карандашом. Пусть мой вопль - вопль честного простого труженика, хоть и бывшего, - присоединится к воплям других тружеников, страдающих от насилия со стороны нелюдей!..

Однако, вернусь к шкафу.

Первое пристанище во время мытарств, в котором я почувствовал себя спокойно. Поймете ли Вы это? Сомневаюсь. Я несколько дней и ночей провел в грязной, тесной, но уютной его утробе. Мое избитое тело страдало. Руки, мучаясь от ран, вытянулись и лежали тихо-тихо. В забытьи я медленно летел над крошечным озерцом своей скромной жизни: вспоминал пожарную каланчу, переплетную мастерскую, шкафчики с "Вечерним звоном", скамеечку-слоника и кривошею - Зинаиду Афанасьевну. Вспоминал и оплакивал прошлое, зная, что дороги туда нет.

Я так мало имел, Кесарь, по своим небогатым возможностям, но и того лишился. Как ужасно наказала меня болезнь, как беспощадно, несправедливо... И за что?! Не понимаю, не нахожу разумным объяснений. Неужто, в самом деле, Иоанн Храпов - злой колдун? Почему бы не быть в нашей жизни колдунам, если есть официально признанные экстрасенсы?

Прикажите одеть Храпова в нормальный костюм, вымыть ему бороду шампунем, вставить хорошие челюсти и, уверяю, он Вас не подведет перед лицом массовой аудитории как у нас, так и в странах развитого капитала. В этом смысле Иоанн Храпов может представлять даже экономический интерес. Ну, валюта, валюта - вы понимаете меня, Кесарь?

Да он всех экстрасенсов за пояс заткнет, нищий безумец с паперти Никольского собора. Знай наших! Нет, клянусь, это мысль полезная, качественная мысль - достойная птички на полях. Не жалейте красного карандаша, Кесарь!

...О чем я только не думал, лежа в шкафу. Наверное, я бы умер так, если бы однажды дети, играя на свалке, случайно не открыли шкаф и не вспугнули меня. Руки к тому времени уже потихоньку оклемались. Когда же мои скитания начались по новой, они воспряли совсем.

Дело шло к осени, по ночам становилось все холоднее. Рваная кацавейка, найденная на свалке, не спасала от простуды и участившихся болей в области поясницы. Я знал, что до зимы, раздетый, безработный, не доживу. Руки о будущем не заботились. Они нашли новое занятие, связанное с излюбленной ими, порочной тягой к мелкому хулиганству: вывинчиванием лампочек.

Думаю, я больше, чем покойный дядюшка, достоин определения "оголтелый". Оголтелый Пыркин - это я! Как иначе назвать маньяка, охотящегося за лампочками?! Руки вывинчивали их всюду, где только можно: в общественных туалетах, в пунктах приема стеклотары, в прачечных и поликлиниках.

Охваченные страстью, руки, бывало, просыпались среди ночи, сильно били меня по шее, и я бежал лошадиным галопом по городу в поисках объекта любви.

За послушание они позволяли съесть котлету или хлеб, тщательно прожевывая, без суеты. Правая бросала в рот кусочки, левая по окончании трапезы смахивала крошки с моей дрянненькой бороденки. Как у нас повелось, я благодарил за кормежку, шаркая ногой: