Письма к русским эмигрантам - [26]

— Батюшка, не откажите подняться на хоры, я — приезжий.

Священник сказал:

— Я служу и только. Вот хозяйки храма.

Хозяйки не напоминали монашек, они были скорее похожи на «сестер милосердия» прежних времен. И я вспомнил, что древнейшая традиция наших краев — это братства и сестричества, спокон веков возникавшие вокруг церквей в целях их защиты и благоустроения. Очевидно, что и сейчас некое модернизованное сестричество заботится о Владимирском соборе Этим сестрам верующие обязаны, вероятно, тому блистательному состоянию, в котором я его, Владимирский собор, увидел, о чем в качестве «добросовестного разведчика» и доношу, кому следует. Как эти священно- и церковнослужители ладят с атеистами, правящими этим городом, я не знаю, но свидетельствую о факте.

Могу, впрочем, сделать одно предположение.

* * *

Необычайно сложно, запутано и противоречиво положение христианской религии во всем мире вообще, а православной церкви в особенности.

Высшие иерархи русского православия, находящиеся в «рассеянии», т. е. в эмиграции, требуют, чтобы меч поддержал крест. Некоторые из них даже благословляют свою паству на звериную войну, на жестокости, каких еще не видел свет, на поголовное истребление целых народов. Во имя чего? Во имя торжества веры христовой. Но ведь Христос, кротчайший из самых кротких, провозгласил, что Бог есть Любовь. Каким же образом можно проповедовать атомную войну во имя Христа?

Как странно, как невероятно сложились обстоятельства! Если посмотреть правде прямо в глаза, то выходит, что душевный мир, то есть мир с самим собой, христианский иерей обрел под крылом атеизма.

Вот, например, этот батюшка, с которым я столкнулся случайно здесь, в Киеве, под сводами этого дивного храма, так любовно оберегаемого верующими. Когда он молится «о мире всего мира у Господа просим» и хор отвечает ему: «подай, Господи», то и он и все верующие соединяются в одном чистом устремлении к Христу.

Но когда эти же слова провозглашаются за океаном в иных православных храмах, то они звучат убийственным укором правящим службу священнослужителям и едкой насмешкой над их паствой, над молящимися, над верующими христианами.

Не надо иметь острого зрения, чтобы сквозь дым кадильный видеть, кто тут «правит бал», и не надо иметь тонкого слуха, чтобы явственно слышать торжествующий дьявольский хохот.

Атеисты — это не сатанисты. И мне лично атеист, требующий мира во всем мире во имя Человеколюбия, куда ближе, чем архипастыри христианских церквей, благословляющие верующих на атомную войну.

Чему учит Христос? Человеколюбию. А атеисты? Зовут ли они истреблять людей во имя своей доктрины, или, наоборот, выше своего учения, которому глубоко преданы, ставят прежде всего спасение всех людей, без различия мнений, от надвигающейся вселенской катастрофы?

Если так, то не в этом ли ключ к неписанной конституции, согласно которой верующие Владимирского собора ладят с правящими киевскими атеистами?

С этими мыслями я вышел из Владимирского собора.

…И с этими же мыслями, вынесенными из Владимирского храма, я покинул на следующий день «потерянный и возвращенный» для меня Киев.

Перед отъездом я посетил старинное Байковское кладбище, где нашел мраморы, под которыми могилы моих родителей. Я не нашел могилы сына, но я посетил место, где он погиб.

Прощай, «матерь городов русских».

Я верю в русскую правду, родившуюся здесь, и верю в твою счастливую звезду.

Еще одно последнее сказанье

Повидав, кроме Киева, несколько городов, городков и селений, в том числе Ставки-Ленино, Радомысль, Житомир, Ровно, Острог, Гощу, Шепетовку и Винницу, я вернулся во Владимир.

Здесь я решил подытожить свои впечатления от моей поездки и сравнить, насколько они соответствуют моим прежним владимирским ощущениям, с которыми я выехал отсюда 12 дней тому назад.

Мирная созидательная жизнь народа, как в зеркале отражающая внешнюю политику своего государства, гигантский рост промышленности, напряженное, чтобы не сказать — бурное, строительство, нарастание материального и культурного богатства общества.

Эти владимирские впечатления оказались в полном согласии с тем, что я видел в Киеве и иных местах.

Другими словами, выехав для того, чтобы найти решение некоего символического дифференциального уравнения, я, осмысливая эту поездку, до известной степени приблизился к его интегрированию.

Итак, я вернулся во Владимир с твердым намерением написать о своем путешествии целую книгу, независимо от того, будет ли это произведение где-нибудь и когда-нибудь напечатано. Немало бывало книг на свете, навсегда оставшихся в рукописи.

* * *

Я стал работать над мемуарами, которым я дал название «Возвращение Одиссея». Ну и почта тоже заработала. Слабосильная, на мой взгляд, волна, которую я послал через океан, ударившись «о берег дальний», возвращалась назад, притом с шумом. Резонанс оказался сильнее, чем можно было предполагать. Но он стал еще звучнее с тех пор, как 17 декабря в московских «Известиях» появилась выдержка из моего открытого письма к русской эмиграции, напечатанного в Америке. Теперь это был резонанс советский. Эти письма были от людей, меня раньше не знавших, и от знавших. Да, оказались и такие, старые мои друзья, включившиеся здесь в новую жизнь. Были и недруги, ставшие друзьями. И почта так застучала в мою скромную дверь, что прекратила тихую, мирную мемуарную работу, работу человека, молившего судьбу только об одном.