Письма к русским эмигрантам - [17]

«Сияла ночь,

Луной был полон сад».

Я мог видеть и слышать эту Наташу, мне стоило только сказать:

— Миша, представь меня своей матушке, ведь мы живем рядом.

Но я был глуп и, сверх того, горд и не подумал этого сделать. Даже прославленного соловья я находил мало-музыкальным свистуном и трещоткой, хотя он вполне принадлежит к природе. Я слушал внутри самого себя таинственный голос, который я называл голубым звуком. И еще слушал балалайку Мишки Кузьминского, пренебрегая несравненной певицей, той Наташей, которая сводила с ума людей, вдохновила гениального писателя и даровитого поэта.

Когда я об этом думаю, оторопь меня берет. Быть может, и сейчас по глупости и гордости я пренебрегаю чем-то главным, что таится в этой стране, и пойму только в том случае, если, прожив 82 года, проживу еще столько же.

Мой дом

Я пошел вправо и вверх по улице Толстого. Мой дом № 5. Вот номера 1, 3… Громады сменили старые прежние домишки, значит, и номер 5? Вероятно. Да. Его нет. Нет и следа. Шестиэтажный стоит на углу улицы Льва Толстого и Кузнечной. Я отошел немного подальше, чтобы с противоположного угла, стоя у решетки уцелевшего парка, увидеть… «перевернутую страницу». Должно быть, я слишком внимательно силился ее прочесть. Какая-то старая женщина спросила меня:

— Кого ищете?

Она могла меня знать и я ее, но мы все равно друг друга не узнали бы.

Я ответил:

— Никого не ищу. А вот очень давно в Киеве не был, так вот смотрю…

Она махнула рукой, сказала:

— Не узнаете Киева? — и пошла своей дорогой.

* * *

Дом импозантный шестиэтажный. По низу магазины с окнами в виде арок. На самом углу магазин строительных материалов, а по Кузнечной нечто телевизорное. Средний дом. Есть в Киеве много лучше. Я бы хотел, чтобы здесь стояло высотное здание и в нем огромная библиотека; а на самом верху, на 25-м этаже, чтобы был ресторан со стеклянными стенами, оттуда виден был бы Днепр, который «чуден при тихой погоде».

* * *

Здесь, на бывшей Караваевской, когда-то стоял одноэтажный, деревянный, приличный, но очень скромный особнячок, а перед ним такой же палисадник. Улица была широкая, как и сейчас. Палисадники были перед всеми домами с обеих сторон.

Я сожалею, что они были скромные. Мне сейчас приятно было бы думать, что здесь было буйство роскошной сирени, как, например, на улице Никольско-Ботанической. Но этого не было. Наш дом был слишком «умственным», и некому было заботиться о цветах.

* * *

По Кузнечной тогда шел молодой бульвар. Молодой! Сейчас каштаны в расцвете. Они старше меня. Эти деревья видели меня, а я их. Узнают ли они меня сейчас? Это по меньшей мере сомнительно, но я их узнаю. Пусть судьба пошлет долгий век тем, что их сберегли, а бульвар приукрасили.

* * *

Скорблю ли я, что моего домика больше нет? Я мог бы по сему поводу патетически декламировать Пушкина:

«И старый дом, где он

                             родился,

Где знал и труд, и мирный

                             сон.

И все, чем в жизни

                             насладился,

Что добровольно бросил он».

Добровольно? Не совсем. Но об этом сейчас не будем распространяться. Будем говорить о другом.

Скорблю ли я о потере своего скромного домика? Я посмотрел на шестиэтажное существо, стоящее передо мной, и на соседние такие же и решительно ответил самому себе:

— Нет, не скорблю. Не скорблю именно потому, что он был так незначителен.

Я запаздывал против жизни. Если бы я своевременно соорудил на посланной мне земле нечто стоящее, оно и сейчас, быть может, существовало, как живут еще эти общеполезные каштаны.

Доказательство?

Вот оно у меня перед глазами. С первого взгляда мне показалось, что ничего не осталось от прежней нашей усадьбы. Но когда я рассмотрел то, что сейчас стоит на ее месте, то понял, что исчез только угловой деревянный особнячок, в котором я родился и вырос, почему он и был дорог моему сердцу. Но, кроме этого особнячка, в этой усадьбе был выстроен трехэтажный каменный дом с расчетом, что в случае надобности можно будет достроить и четвертый этаж. И я с удивлением увидел, что это именно и случилось. На третий этаж поставили четвертый и примкнули его к новому, шестиэтажному дому так, что эти два дома кажутся одним. Трехэтажный дом не представлял из себя какой-нибудь архитектурной ценности — был приличный, но скучный. Однако так как он принадлежал к постройкам общеполезным и был пощажен войной, то остался, и в нем живут люди. Это меня и обрадовало.

Несколько позднее я получил и еще два доказательства того, что новые события, величественные, но грозные, щадили то, что могло быть полезным для новой жизни.

* * *

В изложении моей «Одиссеи» мне приходится здесь забегать вперед. Путь мой из Киева лежал прямо на запад. И вот, проехав примерно сто километров, я отыскал некое село, которое раньше называлось Ставки, а теперь носит название Ленино. С этим селом связаны у меня очень давнишние детские воспоминания.

Короче говоря, я был тут последний раз более 70-ти лет тому назад. Там тоже был дом. Большой дом с четырьмя колоннами — маленький дворец. Его когда-то построили некие польские магнаты. Окруженный парком, ко временам моего детства уже столетним, он был куплен моим дядей, братом моего отчима.