Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту - [23]
7. Поэтому я сначала так настроил Помпея, слишком долго молчавшего о моих действиях, что он и не однажды, а много раз и в длинных речах в сенате признал, что я спас государство и весь мир. Для меня это было не так важно, как для государства (ведь памятные события287 не так неясны, чтобы требовалось засвидетельствовать их, и не так сомнительны, чтобы они нуждались в похвале), ибо некоторые нечестные полагали, что у меня будет какой-то разлад с Помпеем из-за разногласий по поводу тех событий. Но с Помпеем я завязал такую тесную дружбу, что каждый из нас благодаря этому союзу может быть более уверен в своем поведении и сильнее как государственный деятель.
8. Что касается вызванной против меня ненависти со стороны развращенной и изнеженной молодежи288, то ее настолько успокоила свойственная мне обходительность, что все они меня только и почитают. При этом я не позволяю себе никакой резкости по отношению к кому бы то ни было, а также никакой лести или развязности, и все мое поведение так умеренно, что по отношению к государству я проявляю постоянство, а в частной жизни, вследствие нестойкости честных граждан, злобы недоброжелателей и ненависти бесчестных людей, прибегаю к некоторой осторожности и вниманию и притом так, что хотя я и связан с этими новыми друзьями, тот сицилийский плут Эпихарм289 часто будет нашептывать мне свою известную песенку:
Будь ты трезв и недоверчив: вот премудрости залог!
Из всего этого ты, думается мне, видишь, какова в общем основа моего поведения и как я живу.
9. О своем деле ты пишешь мне часто; в настоящее время помочь не могу, ибо то постановление сената вынесено при полном одобрении педариев290, но без поддержки со стороны кого-либо из нас. Ведь ты видишь, что я участвую в записи постановлений, а из самого постановления сената можешь понять, что тогда было доложено другое дело, а это место о свободных народах добавлено без основания291. Так сделано Публием Сервилием сыном292, выступившим одним из последних; но в течение ближайшего времени этого невозможно изменить. Поэтому сходок, которые раньше весьма посещались, теперь уже давно не бывает. Если ты лаской выжал из сикионцев хоть какие-нибудь деньжонки, пожалуйста, сообщи мне.
10. Посылаю тебе293 записки о своем консульстве, написанные по-гречески. Если в них найдется что-нибудь такое, что покажется человеку из Аттики недостаточно греческим и ученым, то я не скажу того, что, мне кажется, Лукулл294 сказал тебе в Панорме по поводу своей истории: он, желая возможно легче доказать, что она написана римлянином, для того и рассыпал некоторые варварские выражения и солецизмы; если у меня найдется что-нибудь в этом роде, то это будет вследствие моей неосторожности и против моей воли. Если закончу их на латинском языке, пришлю тебе. В-третьих, жди поэму. Не хочу для своего прославления упускать ни одного вида литературных произведений. Здесь не говори: «Кто же похвалит отца?»295. Ведь если у людей есть что-либо более достойное похвалы, то я готов подвергнуться порицанию за то, что не предпочитаю прославить другой предмет. Впрочем то, что я пишу, не энкомиастическое296, а историческое произведение.
11. Брат Квинт оправдывается передо мной в письме и утверждает, что он никому не говорил о тебе ничего дурного. Право, мы должны обсудить это при встрече весьма внимательно и тщательно. Только навести меня как-нибудь. Этот Коссиний, которому я даю письмо, показался мне весьма честным человеком, не легкомысленным, любящим тебя, и таким, каким ты описал мне его в своем письме. Мартовские иды.
XXVI. Титу Помпонию Аттику, в Эпир
Рим, середина мая 60 г.
[Att., I, 20]
1. Когда я за три дня до майских ид возвратился в Рим из помпейской усадьбы, наш Цинций297 передал мне твое письмо, которое ты дал ему в февральские иды. Отвечу на него теперь этим письмом. Прежде всего я доволен, что ты уяснил себе мое мнение о тебе; далее, меня чрезвычайно радует, что ты оказался особенно сдержанным в том, в чем, как мне казалось, я и мои близкие вели себя несколько резко и неприятно; я объясняю это и твоей необычайной любовью, и высоким умом, и мудростью. Так как ты написал мне об этом так приятно, заботливо, любезно и с добротой, что я не только не должен далее убеждать тебя, но даже не мог ожидать от тебя или от кого-либо другого такой сговорчивости и снисходительности, нахожу самым уместным ничего более об этом не писать. Когда мы встретимся, мы обсудим это друг с другом, если потребуется.
2. То, что ты пишешь мне о государственных делах, ты рассматриваешь по-дружески и разумно, и твои взгляды не далеки от моего понимания. Ведь мне не следует поступаться своим достоинством и приходить в чужой лагерь без своего войска, а тот298, о ком ты пишешь, не обладает ничем великим, ничем возвышенным, ничем, что не было бы приниженным и было бы популярным. Все же у меня было намерение, быть может, не бесполезное для моего спокойствия в это время, но, клянусь, для государства более полезное, чем для меня: подавить нападки на меня со стороны бесчестных граждан, призвав к твердости колеблющегося в своих взглядах человека, обладающего огромным богатством, авторитетом и влиянием, и добившись от него, который был надеждой бесчестных людей, похвал моей деятельности
