Письма без марок - [3]

Но сохранились его фотокарточки. Среди них групповой снимок военно-дорожного отряда, в котором служил отец. Он сидит в красноармейском ряду с шашкой в руке, строгий и худой — ворот шинели почти вдвое шире, чем шея. Через плечо перекинут ремень, а на голове папаха со звёздочкой.

Таким он был в гражданскую войну, когда командир наградил его за храбрость в бою именной шашкой.

Разглядываю другой снимок.

И здесь папа такой же молодой, но уже в штатском пиджаке, при галстуке, с густым чубом из-под козырька рабочего картуза. Комсомолец, плотник ткацкой фабрики.

А вот снимок, где он сфотографировался вместе с мамой, ткачихой-ударницей с той же фабрики. Тогда они только-только поженились. А через год родился я. И меня тоже сфотографировали — я сижу на кушетке и смотрю вперёд, на фотоаппарат, откуда, как пообещал фотограф, вот-вот должна вылететь птичка…

*

Хорошо помню себя пятилетним пацаном. Я бегал тогда в столярную мастерскую к отцу, и он учил меня обстругивать доску маленьким рубанком, а сам мастерил мне деревянную шашку — точно такую, какая была у него.

Потом из столярки папа перешёл работать на фабричный конный двор, и мы вместе с ним водили Саврасого на водопой.

Когда папа выезжал куда-нибудь на тарантасе, то брал с собой и меня. Зимой я забирался под войлочную тёплую накидку, которой обычно укрывали ноги пассажиры, и, высунув нос, разглядывал окружающий мир, шумный красивый город, бегущих мимо людей.

В тот год снимали в Кинешме фильм „Бесприданница“. Отца, как опытного кучера, попросили проехаться на пролётке возле артистов.

Говорят, что всё это заснято в фильме. Но я так и не смог посмотреть „Бесприданницу“ — не пустили в кинозал, потому что на двери висело объявление: „Дети до 16 лет не допускаются“.

Досадно, что мало осталось папиных снимков. В последние годы он почему-то совсем не фотографировался. Лишь однажды, перед самой войной, когда меня принимали в пионеры, сказал, что „надо увековечить это событие“, и захотел сняться рядом со мной. Но у фотографа в тот день болели зубы. Он вышел к нам с перевязанной щекой и сказал, что у него бюллетень.

Мы так и не сфотографировались.

— Не переживай. — сказал папа, — снимемся в другой раз, когда ты станешь комсомольцем…

Но „другого раза“ уже никогда больше не будет.

*

Верчусь, как белка в колесе. И дня не проходит без какого-нибудь дела. То допоздна бегаю с друзьями по дворам — собираем посылки для фронта. То чуть свет отправляюсь на колхозное поле — нашему классу поручили пропалывать картошку и возить сено на ферму. То вместе с мамой ходим искать на пустыре около села прошлогодние ржаные колоски — в доме мука кончилась, и нам есть нечего.

Нелегко приходится.

Но ведь красноармейцам на фронте ещё труднее, а они не жалуются, не унывают.

Отец в каждом письме писал: „Жив буду — не помру!“ Это его любимая поговорка.

Вокруг, наверное, бомбы рвались, снаряды свистели, а он шутил в письмах.

„Выше нос держи, Вовка! — писал он мне. — Фашисты пуще огня боятся нас, курносых…“

Когда мне трудно, я вспоминаю его слова и пытаюсь шутить, как отец.

Но у меня не всегда получается.

*

Отец был храбрым человеком.

Другие бойцы на фронте тоже храбрые люди.

А Гитлер потому и попятился от Москвы, что весь народ поднялся против него и никто не струсил.

Я знаю, таких, как мой отец, смелых и добрых, у нас в стране очень много, миллионы таких. Но он мне всех дороже, всех ближе, всех роднее.

Ведь он мой отец!

Он был, есть и будет всегда моим отцом, хотя его и нет с нами…

*

Не только в нашей семье такое горе.

У четверых моих школьных товарищей погибли отцы на фронте.

В похоронках, которые они получили, тоже написано:

„Погиб смертью храбрых“.

*

По радио передали, что под Ржевом с новой силой разгорелись упорные бои.

Фашисты атакуют и атакуют нас, не хотят уходить с Верхней Волги.

Под Сталинградом и на Северном Кавказе тоже вовсю сражения идут.

Нашим приходится очень туго.

Про деревню Старшевицы по радио — ни слова.

Занял её враг или же там по-прежнему обороняются наши красноармейцы, папины товарищи?

Представляю, как км тяжко сейчас.

Вот бы оказаться рядом с ними!

Не прогонят, когда узнают, чей я сын, пустят на передовую…

*

Твёрдо решил — еду на фронт!

Буду мстить фашистам за смерть отца, помогать его товарищам биться за Родину.

Мама ушла на работу чуть свет.

Я быстро оделся, собрал в узелок корку хлеба, несколько картошек, горсть тыквенных семечек — это всё, что я нашёл в доме, — и отправился пешком на станцию Рукополь.

Оттуда, как я слышал, постоянно идут поезда с красноармейцами прямо на фронт.

На полдороге меня нагнала телега. А в ней мама и милиционер с наганом.

Милиционер меня ругал, а мама молча утирала глаза краем платка.

Они посадили меня в телегу и повезли обратно в село.

*

Вечером в избе собралась вся наша родня.

Тётки бранили меня. А дядя Паня, комбайнёр, которого из-за плохого зрения не взяли на войну, говорил, что фашистов можно бить не только на фронте, но и в тылу, что мне надо пойти работать к нему на комбайн помощником штурвального, что это будет самая верная помощь Красной Армии.

Потом мама достала из комода последнее папино письмо и прочитала слова, которые я без того знал наизусть: