Писательская рота - [11]

Наша рота ПВО, точнее, именно наш взвод — и мы этим очень гордились — первым из всей дивизии открыл боевые действия против фашистов. За околицей большого селения (названия я, к сожалению, не помню), где расположился в сентябре 22-й полк, ставший к тому времени по общевойсковой нумерации 1299-м, мы построили себе на высотке с широким обзором блиндаж, а возле него оборудовали гнездо для крупнокалиберного пулемета ДШК. Он был укреплен в центре на треноге, а над ним мы натянули маскировочную сетку. Когда над нами появлялся разведывательный "фоке-вульф", а это случалось часто, так как мы располагались неподалеку от железнодорожного моста через Днепр и мост этот очень привлекал гитлеровцев, мы определяли по моему компасу курс вражеского самолета, открывали по нему огонь и оповещали по полевому телефону другие посты воздушного наблюдения. И хотя ни одного самолета сбить нам так и не удалось, но мы все-таки заставили врага облетать нашу высотку стороной.

От нас эти действия требовали мгновенной реакции и были связаны с риском не только угодить под ответный огонь с воздуха, что бывало, но главное — сбить не вражеский, а свой самолет. Ибо для распознавания у нас был лишь один плохонький бинокль.

Правда, наших самолетов в небе тогда почти не было.

Во взводе преобладали молодые и очень славные ребята с Коломенского завода. Все они действовали очень спокойно и слаженно, особенно Воронцов и Набатчиков.

В качестве "научной силы" к нам перевели из второй роты аспиранта-физика Джавада Сафразбекяна. И в самый последний день — из той же роты — писателя Константина Кунина.

О Косте Кунине я должен рассказать особо: этот человек очень дорог моему сердцу и его образ сопутствует мне в мыслях вот уже сорок с лишним лет.

Говорю об этом без всяких преувеличений, хотя знакомство наше оказалось необычайно скоротечным.

Впрочем, степень дружбы на фронте определялась — и я в этом потом не раз убеждался — не столько стажем, сколько неуловимой нравственной ситуацией: синхронным напряжением душевных сил, совместно пережитым потрясением. Как бы там ни было, от того момента, когда Костя Кунин появился у нас на высотке, до той минуты, когда он у меня на глазах упал в кузове полуторки, скошенный трассирующей очередью, время измерялось даже не неделями, а днями и часами. Если не ошибаюсь, мы с ним дружили целых четверо суток, и эти четверо суток до сих пор остаются для меня одним из самых памятных военных воспоминаний. В значительной мере благодаря Косте.

Интенсивность и стремительность нашего духовного сближения объясняется, наверно, тем, что знакомство это пришлось на самые трагические дни в истории нашей дивизии. Как известно, 2 октября гитлеровцы на Западном фронте прорвали нашу оборону и глубоко запустили свои танковые клинья в направлении Москвы. Поздно вечером нас подняли по тревоге, и всю ночь и утро мы провели на марше. Наконец была объявлена дневка в густом лесу. Там нам выдали новенькие шинели, а также добавочный боекомплект.

Все это время мы с Куниным почти ни на минуту не разлучались. На душе было тревожно, обстановку на фронте никто из нас, простых бойцов, себе не представлял, но каждый понимал, что от встречи с противником нас отделяют считанные часы. Вот оно, наступило то, что рано или поздно должно было наступить. Наверно, этим затаенным волнением, неизбежным перед боем, и объяснялось наше безотчетное стремление поведать друг другу как можно больше личного, сокровенного, по-человечески важного.

Я, конечно, не в состоянии теперь воспроизвести даже приблизительно наш лихорадочный и предельно откровенный диалог. Мы говорили обо всем на свете, без всякой логики перескакивая с темы на тему, нисколько не смущаясь импрессионистичностью и горячностью этой внезапной встречной исповеди. Мы в страшном темпе открывали друг друга, словно боясь не успеть это сделать.

Да так оно, в сущности, и оказалось.

Из того рваного разговора у меня в памяти сохранились только клочки биографических сведений о Кунине. Да, это был типичный ленинградец, вежливый, корректный, деликатный в любых обстоятельствах, интеллигент в лучшем смысле этого слова. Вместе с тем это был физически очень крепкий и душевно очень здоровый человек. Широкоплечий, коренастый, улыбчивый, всегда приветливый и внимательный, он, казалось, всем своим видом излучал уверенность и силу.

Будучи энциклопедистом, одним из последних могикан этого исчезающего племени разносторонне образованных людей, Кунин менее всего походил на книжного червя.

О себе и своих литературных успехах он говорил крайне скупо. Да, он близок к Шкловскому, и в недавней книге Виктора Борисовича о Марко Поло ему, Кунину, принадлежит пространный научный комментарий. Да, он женат. Рита в первые дни войны вынуждена была уехать и собиралась скоро вернуться, но вот он ушел в ополчение, так и не дождавшись ее…

Это уж потом, после войны, я узнал, что у Кунина было больное сердце, что он был полиглотом, что его отличала феноменальная память, что его считали крупным авторитетом в области истории и экономики народов Востока, что его перу принадлежит несколько увлекательных книг о знаменитых путешественниках, что рекомендацию в Союз писателей ему в свое время дал, кроме Шкловского, один из лучших и безотказных бойцов нашей третьей роты известный детский писатель Михаил Гершензон.