Писательская рота - [10]

Это расставание сыграло очень значительную роль в моей военной судьбе. И дело даже не в том, что я считал Данина самым близким своим другом. Конечно, он был для меня живым напоминанием о моем прежнем существовании, о доме, о семье, об общих знакомых, о литературных привязанностях, да мало ли о чем! С его уходом все это как бы разом отсекалось от меня. Но, как потом оказалось, существеннее было другое.

С Казакевичем мы просто обменялись теми адресами, по которым, как предполагалось, в любом случае можно будет друг друга разыскать после войны.

Это была хотя и трогательная, но явная условность. Мы оба отлично понимали всю призрачность подобных надежд. В то время понятие "после войны" казалось совершенной фантастикой. И все же сам ритуал обмена адресами хоть как-то, и притом без сантиментов, выражал взаимную привязанность. Он заменял собой высокие слова. Но Данин поступил иначе.

— Я хочу оставить тебе на память эту вещицу, сказал он и, сняв с руки, протянул мне хотя и старинный, но прекрасный армейский компас.

И мы расстались. Надолго. До демобилизации в 1946 году.

Обе наши писательские роты после этих отозваний в значительной степени изменили свое лицо. Однако тот дух благородства и дружелюбия, который с легкой руки наших "стариков" утвердился в обеих ротах с самого начала, успел, оказывается, приобрести характер стойкой традиции. Ее действие ощущалось и потом, даже когда часть оставшихся писателей распределили по другим подразделениям.

Марк Тригер, по образованию врач, был назначен на какую-то командную должность в санчасть. Будучи драматургом, он постарался собрать там вокруг себя людей, так или иначе причастных к театру. Под его началом вскоре оказались драматурги Жаткин и Базилевский, критик Роскин. Туда же определили и Волосова. Помню, Волосов, как бывалый солдатфронтовик, даже там раньше всех каким-то образом ухитрился обзавестись длинной шинелью и каской.

При новом распределении людей мою судьбу, сколь это ни покажется смешным, решило наличие у меня компаса. Когда-то, учась в техникуме, я изучал геодезию и теперь однажды показал товарищам по отделению, как ориентироваться на местности и ходить по азимуту.

Только что назначенный командир роты ПВО, случившийся тут же, после этого эпизода затребовал меня с моим компасом к себе. Заодно в формируемую роту ПВО откомандировали и моих приятелей Павла Фурманского и Шалву Сослани.

О Шалве тут необходимо сказать хотя бы несколько слов. Он тоже был фигурой необычайно колоритной. Грузинский крестьянин по происхождению, с четырнадцати лет батрак, он впоследствии становится актером-студийцем, а затем переезжает в Москву, поступает на литфак и начинает писать русскую прозу.

Когда в самом начале тридцатых годов в "Красной нови" появилась его повесть "Конь и Кэте-вана", издававшаяся затем неоднократно (последнее издание относится к 1984 году), о Шалве Сослани говорили, что он с маху въехал в литературу на своем романтическом коне.

И впрямь на его появление на литературном небосклоне восторженно откликнулись писатели самых разных направлений. "Шалико! Мне чертовски понравилась твоя работа! О таком стиле, поистине живописном и романтическом — умном — ироническом стиле можно сказать, что ему… будет дана широкая дорога… Не прими это за дифирамб, но — не могу молчать!" Это из письма Фадеева Шалве. Правда, они были близкими друзьями. Но вот отзыв человека, не знавшего Сослани вовсе: "Помню, когда лет 35 назад прочел в первый раз еще гимназистом "Пана" Гамсуна, веяло на меня такой же свежестью… И не сердитесь за это сравнение с Гамсуном; оно в устах старого писателя молодому — большой комплимент. Вот уж кому хочется сказать: "Пишите, пишите", — так это Вам". Это из письма Андрея Белого Шалве Сослани.

Но тогда всего этого я не знал. То есть "Коня и Кэтевану", конечно, читал, еще лет десять назад читал, но как-то не принимал это в расчет. Дружбы в ополчении складывались менее всего на основе наших литературных репутаций. Я до сих пор мысленно горжусь тем, что, когда нам было предложено при рытье противотанковых рвов разбиться на пары, Шалва выбрал меня в напарники.

Шалва с его могучими крестьянскими руками, с детства привыкший иметь дело с неподатливой грузинской землей (в отличие от большинства из нас, горожан), на строительстве оборонительных рубежей выполнял свой урок играючи. В тех условиях такого рода способности были куда актуальнее романтического стиля.

Как-то невзначай сблизился я и с Василием Бобрышевым, стараниями которого в значительной мере делался горьковский журнал "Наши достижения".

Однажды, когда немцы выбросили неподалеку от нашего расположения воздушный десант, мне довелось провести с ним в дозоре ночь. Мы укрылись в стоге сена и, вглядываясь до боли в глазах в отведенный нам сектор наблюдения, шепотом беседовали обо всем на свете. Вся обстановка и то обстоятельство, что мы вынуждены были разговаривать шепотом, придали нашей беседе особую сердечность. Бобрышев был, как теперь принято говорить, человеком трудной судьбы. Но для меня он остался в памяти, прежде всего, человеком хорошей души. Помню, что утром я вылез из стога с чувством искреннего расположения к нему. Смею думать, что это чувство было взаимным.