Писатели США о литературе. Том 2 - [43]

Так оно и получилось. Недавно мне довелось прочесть, что моя книга была встречена «взрывом критических восторгов», но на самом деле это было не так. Она действительно получила несколько прекрасных рецензий. Она получила и несколько отрицательных рецензий, но, бесспорно, для первой книги прием был хорошим, а самое приятное заключалось в том, что с течением времени в кругу читающей публики у нее находились все новые друзья. .Тираж первого издания пользовался спросом в течение четырех-пяти лег, затем книга появилась в более дешевом издании «Современная библиотека» и обрела таким образом новую жизнь. Самое же главное заключалось в том, что после публикации книги в 1929 году я обнаружил, что стал писателем. И тут я извлек из нового моего положения первые уроки.

До тех пор я был просто молодым человеком, который больше всего на свете хотел стать писателем и который создавал первую свою книгу, пожираемый мощным пламенем мечты, без которой молодому писателю не прожить, ибо его движет вперед только вера в собственные силы. Теперь положение в некотором роде изменилось. Раньше я был писателем в надеждах и мечтах, теперь я стал писателем на деле. Например, я читал статьи, в которых обо мне говорилось как об одном из «молодых американских писателей». Я был одним из тех, на кого, по словам критика, следует обратить внимание. Моей новой книги ожидали с интересом и с некоторым чувством тревоги. И здесь тоже кое-что добавилось к моему, как романиста, воспитанию. Я научился выслушивать публичные суждения' о самом себе, и это оказалось куда страшнее, чем я раньше себе представлял. Я был смущен, растерян, испытывал смешанное чувство вины и ответственности. Я был молодым американским писателем, на меня надеялись, о моем будущем тревожились: что я еще напишу, получится ли из этого что-нибудь или ничего не получится, много я дам или мало? Будут ли недостатки, которые обнаружились в первой книге, усугублены или я их исправлю? Суждено ли мне стать просто еще одним писателем, не оправдавшим надежд? Или мне удастся преодолеть трудности? Что произойдет со мной?

Все это действительно меня волновало. Вечерами я возвращался к себе домой, оглядывал комнату, видел чашку, из которой утром пил кофе и которая осталась немытой, книги, разбросанные по полу, рубашку, валяющуюся там, где я вчера ее оставил, огромные кипы рукописей и другие вещи, столь же привычные и знакомые, и думал: теперь я «молодой американский писатель», и еще думал, что в некотором роде обманываю своих читателей и критиков, потому что моя сорочка, моя кровать, мои книги выглядели вполне обычно — не неряшливо, а именно обычно.

Но вот новое явление начало исподволь проникать в мое сознание.

Критики начали строить предположения о второй книге, так что и мне пришлось начать о ней думать. Я всегда хотел думать о второй, и тридцать второй, и пятьдесят второй книге. Я был уверен, что способен написать сотню книг и все они будут хороши и принесут мне славу. Но и тут резким толчком я был выведен из состояния безумных надежд и торжествующей уверенности, а очевидный мучительный факт остался. Теперь, когда я действительно написал книгу и они, реальные читатели и критики, которые познакомились с ней, ожидали от меня второй, я столкнулся с ним вплотную. Дело не в том, что я боялся; просто я чувствовал себя так, будто наткнулся на стену, холодную и непробиваемую. Я был писателем. Я жил жизнью писателя; пути назад не было; я должен был двигаться'Вперед. Что мне было делать? После первой книги' должна была появиться вторая. О чем она должна быть? Откуда она появится?

Поначалу эти неумолимые, вопросы, хотя они и заявляли о себе все настойчивее, не слишком беспокоили меня. Скорее, я был озабочен иными вещами, связанными с публикацией первой книги, и, как и раньше, не умел их предвидеть. Прежде всего я не предвидел одного факта, который становится совершенно ясен после того, как напишешь книгу, но который предугадать абсолютно невозможно. Факт этот заключался в том, что книги пишутся не для того, чтобы их запоминать, а для того, чтобы забывать,— это стало вполне ясно. Как только книга пошла в печать, я начал забывать ее, я хотел забыть ее, я не хотел, чтобы о ней говорили или спрашивали меня о ней. Я просто хотел, чтобы о ней перестали говорить и оставили меня в покое. А в то же время я отчаянно жаждал успеха своей книги. Я хотел, чтобы она заняла высокое и достойное место в том мире, в котором я стремился ее видеть,—короче говоря, я хотел успеха и славы, но так, чтобы мне не говорили о них, хотел обрести наконец возможность жить замкнутой, частной жизнью.

Эта проблема породила еще Одну болезненную и тяжелую ситуацию. Я написал книгу, более или менее прочно основываясь на опыте собственной жизни, написал ее, далее, в некоей обнаженной ярости духа, которая весьма характерна для ранних опытов писателя. Во всяком случае, я могу честно сказать^ что не мог предвидеть того, что произойдет. Я был удивлен не только тем откликом, который книга нашла среди критиков и читателей страны; более всего я был удивлен тем приемом, который она встретила в моем родном городе. Я думал, ее, может быть, прочтут сто моих земляков, но если осталось хоть сто (исключая негров, слепых и неграмотных), кто не прочитал ее, то, право, не знаю, куда они попрятались. В течение месяца город буквально кипел от ярости—я и представить не мог, что такое возможно. Книгу цроклинали с кафедр главных церквей города. Люди собирались на улицах, чтобы осудить ее. В течение недель вся общественная жизнь городка — женские клубы, казино, вечеринки, приемы, библиотеки—гневно бурлила. Я получал анонимные письма, полные брани и поношений; в одних содержались угрозы убить меня, если только я осмелюсь вернуться домой, другие просто поливали меня грязью. Одна достойная старая дама, которую я знал с детства, написала мне, что, хотя она никогда и не признавала суд Линча, на сей раз. она ничего не сделает, чтобы помешать толпе протащить мое «огромное тяжелое тело» по городской площади. Она писала далее, что мою мать, «белую, как призрак», уложили в постель, с которой «она более не поднимется».