Писатели США о литературе. Том 2 - [42]

Утром пробуждался в своем великом смутном ворчании Лондон, подернутый, как и обычно в октябре, золотисто-желтым туманным светом. Кишащий людьми, старый, пйутине подобный, дымный Лондон! Я любил его и чувствовал отвращение к нему, ненавидел его. Я никого не знал тут, когда-то был ребенком в Северной Каролине, а теперь жил в двухкомнатной квартире, опутанный щупальцами спрута, охваченный бесконечной паутиной всесильного города. Я не понимал, что привело меня сюда, зачем я приехал.

Испытывая такие вот чувства, я работал в Лондоне ежедневно, а затем зимой вернулся в Америку, где работа продолжалась. Дни были заняты преподаванием, писал я ночами, и наконец по прошествии двух с половиной лет с момента, когда я начал писать книгу в Лондоне, я закончил ее в Нью-Йорке.

Об этом я тоже хотел бь^ рассказать. В то время я был очень молод и обладал яростной^ безудержной энергией, которой бывает наделен человек в это/м возрасте. Книга взяла всего меня, завладела мной. Мне казалось, что в некотором роде она сама себя написала. Подобно любому молодому человеку, я испытывал сильное влияние тех писателей, которыми восхищался. Одним из ведущих писателей в те годы был Джеймс Джойс, автор «Улисса». Моя книга была написана, видимо, под сильным влиянием «Улисса», и все же отмечена она была—да, пожалуй, и целиком поглощена—мощной энергией и огнем моей собственной юности. Подобно Джойсу, я писал о вещах, мне известных, о непосредственном жизненном опыте, который пришелся на пору моего детства. В отличие от Джойса у меня не было литературного опыта. У меня не было ни одной опубликованной работы. Мое отношение к писателям, издателям, книгам, всему этому мифическому, далекому миру было почти таким же романтически абстрактным, как в годы моего детства. И все же моя книга, персонажи, которыми я населил ее, характер и атмосфера той вселенной, которую я сам создал, поглотили меня, и я писал и писал, и меня сжигало то мощное пламя, которое горит в груди человека, не напечатавшего еще ни единой строки, но убежденного, что все будет хорошо и должно идти хорошо. Это странное ощущение, его трудно передать, но любому писателю оно становится сразу же внятно. Я стремился к славе, как и всякий молодой человек, взявшийся за перо, а слава была сверкающим, ярким и очень неверным огоньком.

Я закончил книгу, когда мне было двадцать восемь лет. Я не был знаком ни с издателями, ни с писателями. Одна моя приятельница отнесла огромную — почти в 350 тысяч слов— рукопись своему знакомому, издателю. Через. несколько дней, может быть через неделю или две, я получил от этого человека письмо, которое гласило, что книга не может быть издана. Сущность его ответа сводилась к тому, что издательство в прошлом году выпустило несколько книг, подобных моей, и ни одна из них не имела успеха; к тому же, продолжал он, в нынешнем своем виде моя книга написана неумело, по-любительски, слишком автобиографично, и издание ее было бы связано со слишком большим риском. К тому времени я испытывал такую опустошенность и усталость, а идеальное чувство созидания, которое поддерживало мой дух в течение двух с половиной лет, столь явно рассеялось, что я поверил этому человеку. В ту пору я работал преподавателем одного из крупных нью-йоркских университетов* и, когда учебный год подошел к концу, уехал за границу. Я находился там уже в течение полугода, когда другой американский издатель написал мне, что читал мою рукопись и хотел бы увидеться со мной, как только я вернусь на родину.

Я вернулся под Новый год. На следующий же день по приезде я позвонил издателю. Он спросил, не могу ли я прийти к нему на службу и поговорить. Я отправился немедленно и, не выходя из его кабинета, подписал договор и получил пятьсот долларов аванса.

По-моему, впервые в жизни мне тогда вполне ясно дали понять, что нечто, вышедшее из-под моего пера, стоит хотя бы пятнадцати центов; помню, что в тот день, когда я вышел из здания издательства, меня поглотил поток людей, вечно несущийся вдоль Пятой авеню и 48-й улицы, в конце концов я очутился на 110-й и по сию пору не могу понять, как я туда попал.

В продолжение последующих шести или восьми месяцев я работал в университете и одновременно вместе с редактором трудился над рукописью. Книга была опубликована в октябре

1929 года. Вся эта история до сего дня овеяна для меня тем дуновением сладостного ужаса и мечты, которые неизменно сопровождают мою писательскую работу с тех самых пор, когда я принялся за нее всерьез, когда я в своей лондонской квартире лег, закинув руки за голову, на постель и подумал: «Зачем я здесь?» Момент страшной, абсолютной обнаженности печатного слова, пробуждающей во всех нас острое чувство стыда, приближался день ото дня. Я не мог представить себе, что действительно хочу этой публичности. Мне казалось, что я бесстыдно выставляю себя на всеобщее обозрение, но в то же время неуловимо и желал этого, это желание завораживало меня, как взгляд змеи, и я не мог иначе. В конце концов я обратился к редактору, который работал со мной, который открыл меня, и спросил, не может ли он сказать мне, что меня ожидает. Он сказал, что предпочел бы воздержаться от ответа, что не может заниматься предсказаниями и не представляет, что достанется на мою долю в результате публикации книги. Он сказал: «Уверен только, что ее нельзя будет не заметить, нельзя будет ею пренебречь. Книга проложит себе путь».