Писатели & любовники - [68]

– Но вам не кажется, что все же действительно есть некие масштабные темы, которые автор пытается рассмотреть?

– Да, но их не следует ставить во главу угла – или даже отделять от переживания истории как таковой. Автор пытается предоставить нам приключение с полным погружением. – Всплескиваю руками, и это ее, кажется, ошарашивает.

Отсаживается подальше.

– С вашей педагогикой неувязка состоит в том, что школьникам предстоит сдавать САТ и ПС¹³⁰, и им надо будет иметь некоторое представление об этих литературных приемах.

Киваю.

– Конечно.

Всему крышка, думаю я в своем кресле с ушами.

По дороге на улицу унюхиваю обед. Если б сложилось лучше, меня бы пригласили остаться и поесть. Пахнет хорошо. Баклажаны с пармезаном и чизкейк. Так написано на меловой доске у кафетерия, я видела. От бесплатного обеда не отказалась бы.

На улице три девочки в шерстяных свитерах прислоняются к стене, лица обращены к слабому ноябрьскому солнцу. Рядом с одной на каменных плитках – “Прощай, оружие” обложкой кверху. Воображаю, каково это – принуждать девчонок читать о фальшивой, услужливой и сжигающей самое себя Кэтрин Баркли. “Никакой «меня» нет. Я – это ты. Пожалуйста, не выдумывай отдельной «меня»”¹³¹. Единственное, что я бы задавала из Хемингуэя, – “И восходит солнце”, и то исключительно из-за того фрагмента, где он отправляется в церковь и молится за всех и за себя дважды, жалеет, что у него нет религиозного чувства, и выходит под жаркое солнце на ступени храма, пальцы у него все еще влажны, и он ощущает, как солнце их сушит. До чего же я люблю этот эпизод.

Спускаюсь по склону к машине Мюриэл. Но в машине больше не хорошо. Скучаю по велосипеду. Не уверена, что смогу вести. Чувствую себя так, будто меня заперли в ящике. Опускаю все оконные стекла. Аллея оказывается короче, чем мне казалось. Выкатываюсь на основную дорогу. Не знала, что можно просрать собеседование из-за чрезмерной раскрепощенности. Не подозревала, что это опасно. Не заикнулась ни о чем, на что меня натаскивала Мюриэл, – ни об учебной программе, которую разработала в Испании, ни о занятиях для студентов, которые вела в магистратуре, а затем в Альбукерке. Вместо этого заливаюсь соловьем о Бернхарде и вспоминаю, выезжая на трассу, что там по тексту не “в моем кресле с ушами”, а просто “в кресле с ушами”. “И вот сижу я в кресле с ушами” – такой рефрен в “Лесоповале”, и меня накрывает стыдом за неправильную цитату. И к тому же Аиша нанимает счастливых людей, так что меня из списка вычеркиваем. Размышляю о нашем с Маноло разговоре о романе “Кони, кони…”, и мне ясно, что он книгу полюбил, а я обругала. Еду по трассе и впитываю одну за другой все причины, почему утро пошло насмарку. Ваша педагогика. Она мне подыгрывала. А затем вспоминаю завтрашний визит к онкологу – возможно, все это не имеет значения, поскольку даже если меня возьмут на работу, я буду учительницей, у которой рак и она умирает.

Оставляю машину у Мюриэл, бросаю ключи ей в почтовую щель. До Площади и дальше, через реку, мне предстоит пройти пешком, и это хорошо. У меня теперь нет ничего, кроме времени. На Площади останавливаюсь у “О Бон Пан”. Проголодалась, а у них сэндвич с курицей песто по $2,95, он мне нравится, и это сытно. В очереди я слегка сама не своя. То помню, то забуду название сэндвича, который собираюсь заказать. Иногда здесь покупают себе поесть Тони с Даной, и мне тревожно, не напорюсь ли я на них, но пока еще слишком рано. Если работают обед, кутерьма там еще в самом разгаре.

– Эй. – Дергают меня за рукав куртки. Знакомый голос. – Кейси.

Это Сайлэс в своей мотоциклетной куртке.

Все во мне мгновенно идет вразнос. Лицо вспыхивает, губы дрожат, и я растягиваю их в широченную улыбку.

– Эй. – Запоздало и дергано обнимаю его. Куртка хрустит, поцелуй на мосту воскресает во мне, и нутро ёкает. Пахнет от Сайлэса, как у него в машине. Держусь за него немножко чересчур долго. – Ты заказываешь? – спрашиваю, хотя вижу, что у него в руке местный кофейный стакан.

– Нет. Ну, может, возьму что-нибудь поесть.

Стоим вместе в очереди, я вспоминаю свой заказ, он добавляет горячий бутерброд с индейкой и сыром, платит за все это быстро, еще до того, как я успеваю достать деньги из сумочки, одолженной у Мюриэл.

Несем еду к столику у окна. Есть я не в силах. Откусываю дважды, но не могу проглотить. Сайлэс выскальзывает за горчицей, я сплевываю откушенное в салфетку.

– Не годится?

Качаю головой.

– Что такое? Вид у тебя, ну… осунувшийся.

Великодушная формулировка.

Говорю, что меня уволили, и он так сопереживает, что я выкладываю ему и про шишку, и про пчел, и про недосып, и про доработку рукописи, за которую не могу взяться. Рассказываю о собеседовании, и о музыкально-математической группе, и о том, как я все просрала, потому что слишком расслабилась, и до чего же странно это – хотеть остаться на обед. Про то, что прочла его рассказ, не говорю – придется тогда выложить, что я была у Оскара, – но хочется. И до чего же внимательно он слушает, кивая и крутя в пальцах крышку от кофейного стакана. К своему бутерброду тоже почти не притрагивается. Собирает наш мусор, выбрасывает его, а когда возвращается, я успеваю подумать, что он сейчас скажет, мол, пора ему, но он усаживается обратно и теперь кладет обе руки на стол, рядом с моими.