Писатели & любовники - [58]

В отце подобная драма имелась – внезапные всплески отчаяния насчет собственной жизни, упущенных возможностей и прорывов, которых он так и не достиг. Не сразу я поняла, что от моих побед в гольфе, как бы настойчиво отец к ним ни стремился, ему только хуже. Сочла, что действительно состоявшийся мужчина, вроде Оскара, такую херню перерос.

Выпрямляется, оборачивается ко мне. Я прошла на несколько ярдов вперед по улице.

– Время от времени со мной случается плач в жилетку. – Растирает лицо руками. – Все, я закончил. – Приобнимает меня, и мы возвращаемся к магазину.

Стульев им в итоге не хватает. Сын хозяйки отправлен в подвал за дополнительными, но все равно остаются те, кому приходится подпирать стеллажи. Сижу посередине четвертого ряда, возле конспектирующего студента. Хозяйка подготовила долгую и прочувствованную вступительную речь – о том, где застала ее первая книга Оскара и до чего захватывающей оказалась. Цитирует выдержки из рецензий, перечисляет его награды и почетные звания. По “Гром-шоссе”, говорит она, уже снимается серьезная кинокартина, – об этом я не знала.

Оскар встает, благодарит хозяйку – теперь называет ее Энни – и хвалит ее “прославленную коллекцию”, благодарит и за гиперболу. Благодарит всех за то, что в этот чудный вечер выбрались. Между фразами берет продолжительные паузы, создавая у слушателей ощущение, что ему неловко, на публике ему трудно, он никак не ожидал всего этого. Читая, кладет книгу на металлическую подставку, руки сует глубоко в карманы. Вздергивает плечи и наклоняет голову так, что глаза его смотрят на нас робко, будто ему кажется, что слова эти недостаточно хороши для чтения вслух. Довольно милый спектакль – если не слушать до этого его стоны о том, что его не позвали читать в церкви.

Посреди чтений сердце у меня начинает колотиться слишком сильно. Руки и ступни словно распухают, набрякают от моего пульса. Слева у меня трое, а справа четверо, и мы сидим так плотно, что я упираюсь коленями в спинку впереди стоящего стула. Если встану – возникнет буря негодования. Но думать сейчас могу только о том, как бы мне выбраться отсюда. Я словно мешок с паникой, удерживаемый внутри тонкого кожаного чехла. Тайком сжимаю и разжимаю мышцы, сидя на своем стуле, добытом из подвала.

Оскар дочитывает, люди лупят ладонью о ладонь, и звук получается такой, будто слушателей сотни. Он отходит от пюпитра, усаживается за столик для автографов. Быстро выстраивается очередь, люди один за другим захлебываются в избытке чувств. Оскар быстро их раскидывает, как и тогда, на Эйвон-Хилл, когда был мне чужим.

Перебираюсь в зал художественной прозы. У Энни действительно хорошая подборка. Тут много моих любимых: “Вечер праздника”, “Возлюбленная”, “Самостоятельные люди”, “Смута”, “Домашнее хозяйство”, “Лесоповал”¹¹². В колледже лакмусовой бумажкой в книжных магазинах мне служил “Голод” Гамсуна. Здесь он тоже есть. Они меня успокаивают – все эти имена на корешках. У меня к ним столько нежности. Веду пальцем по выстроенным в ряд романам Вулф. У меня самой книг в хозяйстве теперь не много. Отправила все свои книги в Испанию, но вернуть их мне оказалось не по карману. Они по-прежнему у Пако. Сомневаюсь, что увижу их.

В сторонке от стола стоит какая-то женщина, смотрит на Оскара с улыбочкой. Когда последний человек в очереди отходит, улыбка у незнакомки ширится и меняет все ее лицо.

– Вера! – Оскар встает, обходит стол, крепко обнимает ее, они смеются. Женщина показывает на что-то на обложке его книги, хохочут еще пуще. Она примерно его лет, в черных джинсах и светлых кожаных сапогах, осанка учительницы танцев.

Мы отправляемся в бистро ниже по улице. Оскар берет меня под руку и тормозит нас обоих так, чтобы мы шли позади Энни и Веры.

– Ну, – произносит он.

– Ты был великолепен. Профи. Они у тебя с рук ели.

– Я бы хотел, чтобы с рук у меня ела ты.

– Так я и ела.

– Что такое? Ты нервничаешь?

Мальчики сегодня ночуют у родителей Оскара. Есть план: я остаюсь у него на ночь.

– Я почти не сплю.

– Хорошо. Я тоже спать не собираюсь.

– Нет, – говорю, но Вера держит для нас дверь в бистро, да и объяснить я не могу.

Нас усаживают за маленький круглый столик, Оскар слева от меня, Вера справа. Энни – напротив, но я для нее не существую. Она поворачивается то к Оскару, то к Вере, осыпая их вопросами.

После нескольких раундов Вера обращается ко мне:

– А вам что интересно?

Смотрю на нее непонимающе, она смеется.

– Просто пытаюсь обойти вариант допроса “где-вы-живете-чем-занимаетесь”.

– Что ж, это освежает. Мне интересно… – Чувствовать себя нормально. Жить без рака. Освободиться от долга. – Читать книги, наверное.

– Что читаете?

– Обожаю Шёрли Хаззард и…

– Обожаю ее. – Пылко вперяется в меня.

– Она моя личная богиня.

– Ни разу не встречала никого, кто ее читал.

– У них там в магазине я увидела “Вечер праздника”.

– Мой любимый.

– И мой. Перчатка.

– Перчатка! – Она кладет ладонь мне на руку.

Мы сверяем наши другие влюбленности в писателей, обмениваемся именами, подпрыгиваем от единодушия и записываем те немногие, что у нас не совпадают.

Спрашивает, пишу ли я, – виновато киваю. Еще одна претендентка. У нее наверняка таких навалом вокруг. Но она вроде радуется. Спрашивает, над чем работаю, и я рассказываю, она подробно расспрашивает, и я в итоге выкладываю ей о маме, о Кубе и о длинном списке вопросов у меня в конце блокнота, которые собиралась маме задать, когда она вернется из Чили, а она взяла и умерла. Вера возвращает ладонь мне на руку, сочувствует – и сочувствует по-настоящему. Она из тех, кто знает. Говорит, ее мать умерла шесть лет назад, тоже внезапно, тоже не прощаясь.