Писатели & любовники - [13]

Не прикасаюсь ни к бледному тылу его шеи, ни к мальчишеским болтикам его загривка.

Мне ломит все тело от горла до промежности. Хочу, чтобы он скользнул пальцами ко мне в купальник и прогнал всю эту тяжесть и несчастье. Чувствую себя ведьмой из сказки, ждущей, когда ее вновь сделают юной и гибкой.

Встаю и захожу в воду. Она теплая и чистая. Я никогда не бывала на Уолденском пруду. Книгу читала в старших классах, когда жила менее чем в часе езды отсюда, но никогда не думала, что это место существует до сих пор. Падаю в воду, отплываю от берега на спине. Люк остается на моем полотенце, делается все меньше и меньше в этой своей белой футболке. От футболки пахнет. Я помню, что знала, как он пах, когда мы только познакомились. А затем перестала замечать.

– От тебя пахнет, – кричу я на берег.

– Что? – переспрашивает он, но я гребу дальше. Деревья под этим углом такие высокие, темные, с матерыми летними листьями. Небо безоблачно, а прямо надо мной его глубокая синяя эмаль истончается, и за нею мне видна чернота космоса.

Вылезаю, он смотрит на мое тело – как с него сбегает вода. Он по-прежнему на моем полотенце, и потому я сажусь на его.

– Ты купаться не собираешься?

– Иди сюда.

Знаю, какого развития событий ему хочется. Сижу где сижу. Пловчиха, женщина с сильными рябыми руками и в ярко-голубой купальной шапочке, прорезывает диагональ через пруд.

– Между мною и миром словно бы хрящ, – говорит он. – Пытаюсь продраться через него. Просто двигаюсь очень медленно. Это трудно. Крепкий хрящ.

Когда кожа у меня высыхает и натягивается, я говорю ему, что мне пора назад. Сегодня вечером я на подхвате.

Сидя у него в пикапе, разглаживаю юбку. Красивая, полынно-зеленая с мелкими кремовыми цветочками. Понимаю, что больше никогда ее не надену.

– Не смотри на меня так, – говорит.

– Я на тебя не смотрю.

– Я знаю.

Предлагает отвезти меня домой в Бруклайн, но я говорю, что заправка “Саноко” сгодится.

– Не закрывайся, – просит.

Пикап катится по Мемориал-драйв. Вижу мою тропинку вдоль реки, гусей у опоры моста Вестерн-ав.

Всю твою жизнь будут вот такие мужчины, думаю я. Очень похоже на мамин голос.

Подъезжает к бархатцам. Говорю ему, что выходить не надо, и он не выходит. Вижу, пока вытаскиваю велосипед из кузова, как Люк упирается лбом в руки на руле.

Подвожу велосипед к его окну и по привычке звоню в звонок. Это звук моего прихода к его хижине в конце дня. Хочется засунуть этот звук в мешок с камнями да утопить в реке. Люк улыбается и укладывает оба локтя на борт пикапа. Мое тело борется со мной. Если приближусь, он запустит пальцы мне в волосы. Стискиваю руль велосипеда и не двигаюсь с места.

– Езжай, – говорю.

Сижу на велосипеде, он сдает назад, переключает передачу и укатывается. Остаюсь при бархатцах рядом с заправкой “Саноко”, пока пикап не исчезает за поворотом, где река подается на запад.

У меня осталась всего одна подруга-писатель, которая все еще пишет. Все время нашего знакомства Мюриэл работает над романом в декорациях Второй мировой войны. Мы познакомились здесь, в Кембридже, шесть лет назад, стоя в туалетной очереди в “Плуге и звездах”, и тусовались вместе, пока обе не разъехались по магистратурам. Пути наши пересеклись разок в “Буханке”, но я бы не узнала, что она вернулась, если б не подслушала, как одна моя клиентка в “Ирисе” рассказывает о своей племяннице Мюриэл, которая пишет книгу про еврейский лагерь для интернированных в Осуиго, штат Нью-Йорк³⁶. Я доливала им воды и переспросила: Мюриэл Бекер? Так я добыла номер ее телефона у ее тети.

На следующий день после Уолдена Мюриэл ведет меня на книжный обед к какому-то своему знакомому писателю. Я приезжаю на велике к ее жилью на Портер-сквер, мы поднимаемся пешком на Эйвон-хилл. Дома делаются тем изысканней, чем выше мы взбираемся, – величественные викторианские особняки с парадными крыльцами и башенками.

– Я из своего романа цыпленка табака делаю, – говорит она.

Понятия не имею, что она имеет в виду. Со мной это часто.

– Моя бабушка так с курицей поступала, когда хотела побыстрее зажарить. По сути, вырезаешь хребет и придавливаешь все это на сковородке.

Ей выпал хороший писательский день. Сразу видно – по тому, как она размахивает руками. Мне не выпал. На неделю завязла в одной и той же сцене. У меня персонажи никак не спустятся по лестнице.

Уже рассказала ей по телефону о визите Люка, но приходится излагать по новой. Изображать на тротуаре, как он кусает меня за коленку. Произносить сумрачным голосом: “Просто двигаюсь очень медленно”. Орать на всю улицу слово “хрящ”. Но в груди у меня печет до сих пор.

– Обычно у меня лучше получается защититься от такого вот.

– От разбитого сердца?

– Ага. – В горле смыкается. – Обычно я убираюсь с дороги до того, как оно меня сносит.

– Тогда это не совсем разбитое сердце, а?

Дорога и особняки с обширными дворами делаются размытыми.

– Он меня разнес в клочки. Ума не приложу, где теперь болты и шурупы. Мне всегда казалось, что если вообще наступит время, когда мне не придется ничего скрывать и я просто смогу выложить сердце на стол… – Оставшееся я вынуждена пропищать: – Я так и сделала. В этот раз так и сделала. Но все равно оказалось недостаточно.