Пионеры на море - [41]
Ребята не пропускали ни одного слова Чалого. Радость скорой встречи переменила человека. Так меняется ранней весной клен, пробуждаясь от зимней спячки.
И Мишка только теперь почувствовал силу моря, это оно, бурное и ласковое, свирепое и тихое, кует характеры и воли матросов, и оно должно как-то переделать и его, Мишку. И от сознания этого ему становилось весело и легко.
А Чалый все не унимается: глядит куда-то и улыбается своим мыслям.
— Уж я теперь и спать не могу — Колька снится, работаю — опять Колька передо мной маячит. Ох же, хлопцы, до чего жить-то на свете славно и работать охота… У меня в рундуке костяные слонята есть из Цейлона. Заходите как-нибудь. Три всего. Кольке и вам по штуке…
О ЧЕМ ПЕЛ КОК
Гнилыми испарениями дышит Жемчужная река. Мириады невидимых москитов беспощадно жалят, с берега доносятся заунывные вскрики китайских бонз[52], звуки их волынок наводят тоску. Изредка долетает случайный выстрел и замирает в душном воздухе.
Сегодня на корабль пришло известие, что в Кантоне вооруженные «бумажные тигры»[53] напали на манифестацию, стреляли по ней из маузеров.
Манифестанты с голыми руками бросались на них и гибли сотнями. Говорили, что Сун-Ят-Сен задержал купеческий пароход под голландским флагом, с оружием для «тигров», что купцы объявили забастовку, что найдено оружие и пулеметы во французской церкви, и иностранный квартал готовится к нападению.
Военные школы зашевелились. Курсанты уезжали в Кантон на огромных расписных джонках. Из провинции шли подкрепления.
Десятки барж с солдатами плыли по реке; горнисты, сидя на корточках, играли однообразные сигналы.
Пламя кровавыми языками лизало небо над Кантоном.
На баке около орудия сидели ребята; в сотый раз читали ребята резолюцию, и с каждым разом слово «дезертир» становилось жестче и, словно огненное, жгло сердца.
— Пойдем, Гриша, к коку, расскажем все начисто. Посоветуемся… Прямо невозможно одним нам решать. Мне первый раз в жизни так приходится… Обидно чересчур… Словно мы на улице стоим, а в клубе ребята и нас не пускают…
Кок протирал посуду и заботливо ее расставлял. Плита пылала жаром. Лицо кока раскраснелось, шея вспотела, белые брюки сползли с большого живота.
Попка нахохлился и чистил перья, приготовляясь ко сну.
— Дядя Остап, мы вот посоветоваться пришли… Дело очень важное.
Кок взглянул поверх голов ребят.
— Нам письмо прислали, Остап Остапыч, из ячейки. Пишут ребята… говорят, мы, значит…
Остап повернулся к ребятам задом, яростно протирая без того блестевшую крышку лагуна.
— Конечно, мы ошибку сделали… Хлопот из-за нас… Но все же…
Остапыч резко обернулся к ребятам. В первый раз увидели приятели такое лицо у кока. Оно, казалось, похудело, глаз совсем не было видно из-за сузившихся век. У рта легли две четкие складки, и на скулах бегали злые желваки. Точно рассерженный гусак Остап прошипел сквозь стиснутые зубы:
— Пж-ж-алуйста! Что ребята пишут для вас, — мне нужно так же, как… вчерашний ужин. Очень обидно и чрезмерно сердцу язвительно, что даже однажды вы не спросили своего начальника: «А как, мол, Остап Остапыч Громыка, как вы, гражданин, живете-поживаете, и радость ли есть или одно голое горе?» Пожалуйста! У вас письмо, а у меня… словно…
Остап громко высморкался, хлопнул дверью камбуза и затопал ногами.
Миша удивленно приподнял брови.
— Гришка! Ты, что ли, чем кока обидел?
— Мы хоть и вместе плавали, но я тебе могу всыпать, чтоб ты грома не боялся, товарищ Озерин. Как же можно его обидеть? За все то, что он нам сделал?
Мишка рассеянно вертел в руке Остапову чумичку. Гришка продолжал фыркать. Вдруг замолк, поднял палец и скосил глаза на дверь.
— Стоп! Слушай — Остап поет! Остап!..
Было слышно, как тонкий душевный голосок пел где-то рядом:
Если бы не редкие басовые нотки, можно было подумать, что поет женщина. Но когда певцу трудно было взять высокую ноту, он брал октавой ниже и гудел, как громадный шмель, бьющийся в стекло:
Голосок оборвался на высокой ноте. Донесся звук, похожий на бульканье воды в закрытом чугуне. Чумичка выпала из рук Мишки.
— Гриш! Да ведь и верно, что дядя Остап поет. Сроду он не пел. Уж не получил ли писем или еще чего? Пойдем-ка к нему. В самом деле — смотри, совсем, понимаешь, совсем один человек живет.
Ребята кинулись вон из камбуза. В дверях они столкнулись с Котенко. Переваливаясь на кривых ногах, Котенко подошел к кипятильнику, выпил три кружки воды, облизал губы и спросил:
— Где кок?
— Да мы… я… был сейчас здесь… вон пел даже…
Котенко поглядел на носок своего ботинка, словно что-то заметил на нем.
— Вы тоже… поете много. Послушайте, как Остап поет. Кто редко поет, тот душевно поет!
Вытерев рот рукавом, Котенко перешагнул комингс[54] камбуза.
— Гришка, ты понимаешь что-нибудь?
Гришка свистнул и покрутил пальцем около лба. Мишка вышел из камбуза, оглянулся и увидел, что кок со свертком под мышкой спускался в судовой лазарет. Мишка почесал в затылке и фыркнул.
— Уж не колики ли непримиримые у него в животе опять, Гриш?
Вахтенный, добросовестно насвистывая в боцманскую дудку, кричал:
