Пионеры на море - [10]
Конфузясь взглядов команды, кок приволок вкривь и вкось сшитую одежду и, глядя в сторону, сунул ее ребятам. Приятели мигом скинули свою измазанную, изорванную в трюме и напялили парусиновые брюки, тельняшки, фуражки и колпаки.
Никто не мог удержаться от улыбки, глядя на эти расплывшиеся от счастья рожицы.
Кок, пользуясь благоприятным моментом, громогласно объявил:
— Товарищи! Братва, следовательно, из нашего кубрика и вообще на славном крейсере «Коминтерн», пожалуйста! Объявляет вам камбузное начальство: на первое — сорванцов командир постановил оставить до выяснения на борту, на второе — зачисляю их в строевую команду камбуза и моими ближайшими помощниками, на третье — известно, что коклеты без луку сплошное несчастье, а команда моя, голая, без порток и форменной краснофлотской одежды, это есть коклеты без луку, и вообще без подливки! Объявляю сбор в пользу погоревших и пострадавших на комплект обмундирования и прочего гардероба: носков, платков, колпаков, шнурков, брюк-штанов, рубашек, подтяжек, ленточек, фуражек, для особого чину — банку гуталину!
Краснофлотцы полезли в карманы и рундуки. Под мерный плеск воды за бортом, под однообразный плач донки[16] и деловое пыхтение машины, покачиваясь на своих висячих койках, счастливыми заснули в эту ночь приятели.
Среди ночи Мишка проснулся и свесил голову с койки. Ночной вахтенный тихонько бубнил с Чалым.
— Оно бы, Андрей, и ничего, конечно; ребятки дельные, что и говорить, смена. Да тесно у нас в кубрике. Духота, хоть якорь вешай и без них; а тут еще на самом проходе повесили койки, мешать будут, это факт.
— Не дело, не дело нам в солдатики играть… Да и вообще воспоминания там разные, — ответил Чалый.
Мишка отдернул голову назад. Сердце его забилось, как пойманный мышонок. Краска залила лицо, словно в краже обвинили Мишку. Потом он почувствовал, как кто-то, налетев на него, ударился о низ койки и сердито ругнулся:
— А черр-т! Баласту понавешали!
Растерянный, сбитый с толку, Мишка протянул руку, запустил в рыжие вихри друга и затормошил его. Гришка раскрыл тяжелые веки, беззаботно улыбнулся и забормотал во сне:
— А еще, товарищ командир, как мой батька есть потомственный рабочий, так и я обещаюсь за Мишку… Будем стараться.
ОТ ВРАНЬЯ, ОТ ВОРОНЬЯ, ОТ КРЫС-МЫШЕЙ, ОТ МАЛЫШЕЙ
Раньше из камбуза доносился запах пережаренного лука, слышался грохот кастрюль, воркотня кока, перебранка его с командой из-за порции мяса и недосоленного борща; теперь там не смолкала веселая трескотня мальчуганов, звенел задорный Мишкин смех, и сквозь клубы пара сияла рыжая Гришкина голова в белоснежном колпаке.
Первые дни кок не допускал ребят до таинства приготовления обеда. Они мешали суп, чистили картошку, мыли мясо.
Поварята с коком вставали раньше всех. Глаза ребят пухли от недосыпанья, тяжелые головы клевали носом в опасном соседстве с раскаленной плитой.
Поработали, привыкли.
Теперь в очереди у камбуза стало меньше ругани. Приятели вызывали на шутки даже самых нелюдимых и звали каждого по отчеству; раздача обеда шла весело и быстро.
А главное, чем жили ребята, так это рассказами о непутевой и интересной жизни кока. Знал кок бесконечное число историй, самых занятных и неожиданных.
С первых дней революции бродяжил он по Руси, с «первым революционным матросским бесстрашным отрядом», с винтовкой и с огненным словом «даешь».
Три раза обкрутился Громыка вокруг солнца, и нет, кажется, такого места, где бы не был жирный кок и где бы не знали веселого Остапа Остапыча.
Когда ребята, перегоняя друг друга, чистили картошку, а кок важно мешал варево огромной чумичкой, Мишка, к которому Остапыч особенно благоволил, вкрадчиво говорил:
— Последний раз вы, Остап Остапыч, остановились на том, как вы ночью упали с «Громовой», как вас не заметили, как вы приплыли на берег, и берег этот оказался островом Минданао, и чернокожие забрали вас к себе.
— Возьми-ка ты, Гриша, нож поострей, а ты, Мишуха, подай-ка мне соли, да смотрите хорошенько за луком — ворует его команда напропалую — словно жрать ей нечего… Да… Окружили меня эфиопы на этой самой Минданале, вопят, прыгают, голые, как репа, а рожи — б-рр!.. За руки, за ноги меня, да и в шалаш. Лежу день — кормят. Лежу два — кормят. На третий день устали кормить, развязали руки, ноги и повели меня к старшему, а старший оказался бабой, противная, вонючая, вся салом намазанная, в шляпе из перьев, а в носу ручка от чайника. Осмотрела меня мадама, щипнула за нос, талям-балям, по-своему, а-бе, а-ме, а-се! Гляжу, пожалуйста! Мигом сорвали с меня робу[17], напялили какие-то шкуры, рожу раскрасили, дали таз, палку и повели на охоту. Всей деревней шли, а мадама на слоне ехала, трубку курила. Пришли в лес; пальмы, фикусы там разные, и запах — как в прелом погребе с тухлыми огурцами. Поставили меня за фикусом, показывают — как зверя увидишь, ори, мол, что есть мочи, прыгай и в таз бей! Ну, думаю, пожалуйста, орать я буду, петь и в таз бить, а вот прыгать в лесу мне одному, — это подсолить им придется! Мотаю головой: не буду, мол. А чернокожий эфиоп как мне бамбуком по сидячему месту, ну, уж тут я, пожалуйста, и запрыгал. А ты что, рыжий испанец, смеешься? Тебе бы вот так вкатить!
