Пионер, 1954 № 12 - [5]

Молния, сверкнувшая у входа в дот, на мгновение озарила согнутую фигуру Шмидта. Он продолжал сидеть, уперев локти в колени, уткнув лицо в ладони рук.

- Вы были в боях? - спросил Бернар. В его голосе прозвучал живой интерес.

Шмидт снова заговорил:

- В боях? Да, в одном бою. Вскоре после прибытия. Нам сказали, что в джунглях упрятан склад каучука, принадлежащий фирме Мишелей. Наш батальон получил задание найти этот склад. Меня тогда даже не удивило, что я должен подставлять голову под пулю за какой-то каучук, на котором разбогатеет какой-то Мишелей. Я же говорил вам, что был глуп, как сапог. И вот мы пошли за этим каучуком. Но дело всё в том, что этот каучук лежал где-то в джунглях, а в них были вьетнамцы. И стоило нам забраться туда, как мы уже ничего не видели. Даже самолётов над деревьями, которые должны были нами руководить. Только джунгли, болота и ужасный зной. Когда вьетнамцы выскочили со всех сторон, делать было нечего. Мы сдались.

- Как, - вскричал Бернар, - вы сдались в плен без борьбы?! Вы должны были защищаться!

Шмидт с досадой фыркнул.

- А что нам было защищать? Жизнь? Но, поднимая руки вверх, мы и защищали жизнь.

Бернар закусил губу. Он снова испытал неприязнь к этому немцу, не выполнившему своего долга и не защищавшему до последнего вздоха чести Легиона. Не так выглядели на вербовочных плакатах, расклеенных по улицам Бордо, герои Экспедиционного корпуса. Разрисованные яркими красками, они были смелыми и мужественными. Они не подымали руки вверх.

Над сводом дота грохотало, будто над ним кто-то ездил на тяжёлой повозке. Зеленоватый отблеск длинной молнии снова осветил Шмидта. Гастону показалось, что он смотрит в его сторону.

- Это был первый разумный поступок, который я совершил в своей жизни, - продолжал Шмидт. - Уверяю вас, мало кто из нас пожалел потом об этом. Мы очень скоро начали понимать, какими глупцами были, когда лезли на рожон за каучуком для того или иного Мишелена. У людей начали открываться глаза, словно они до того были слепы…

Я не говорю, что в плену у вьетнамцев был рай. Плен есть плен. Дело тяжёлое. Но между этим и тем пленом была разница. Чему я научился у французов? Ничему. Я вышел из французского плена таким же глупым, как и попал в него. А в плену у вьетнамцев я понял кое-что о белом свете. Я был их врагом, но они разговаривали со мной, как с братом. Мало-помалу они показали мне мир, в котором я жил. От них я узнал, кто я сам. Больше того, мне показали, кем я могу стать.

Как это происходило? Они просто приходили к нам и как ни в чём не бывало разговаривали с нами о войне, о рабочих и крестьянах, об империалистах и фабрикантах. Едва человек начинал понимать что-нибудь, как он тут же хотел знать ещё больше. Нам давали книги. Сначала всё это не умещалось у меня в голове. Неужели я, Гергардт Шмидт, должен был объехать полсвета, попасть в плен к тем, кого считал дикарями, чтобы научиться у них понимать вещи, о которых я не имел даже и понятия? Некоторые мои товарищи упрямились и не хотели ни о чём даже слышать. А во мне будто что-то перевернулось. Я слушал и читал, наконец спросил, не мог ли бы я посетить какие-нибудь лекции. Тогда меня отвели в деревушку, где проводились курсы для военнопленных. Какой-то человек читал лекции по-немецки. Он тоже был военнопленный. Помню его первую лекцию. Он говорил о том, почему при капиталистическом строе войны неизбежны. С того дня я перестал чувствовать себя пленным. Надо вам сказать, что на Корсике мы сидели за колючей проволокой, окружённые стражей, а во Вьетнаме ничего подобного не было. Никакой колючей проволоки, никакой стражи. Нам только сказали, чтобы мы не пробовали бежать, так как жители окрестных сёл всё равно доставят нас обратно. Были и такие, которые, несмотря на это предупреждение, пробовали бежать, но их действительно через несколько дней приводили обратно. Мы очень удивлялись тому, что беглецов никак не наказывали. Нам только повторяли, что бегство не имеет ни малейших шансов на успех. Вскоре никто уже и не пытался бежать. Наконец, я уже говорил вам об этом, большинство из нас поняло в лагере, на чьей стороне правда. Некоторые просили о возвращении на родину. Я также. Я попросил отправить меня в Германскую Демократическую Республику…

Сквозь расщелины в стенах стало проникать немного больше света, словно грозовая туча передвинулась к краю небосклона. Серый силуэт Шмидта, почти неподвижный на фоне стены, снова стал различимым. Гром продолжал тарахтеть, как далёкий поезд. Шмидт вытянул перед собой руки и тряс ими, словно прося о чём-то.

- Мне хочется, чтобы вы меня правильно поняли. Я не сделал ничего плохого. Я всего лишь увидел целиком свою жизнь, всю её нищету и глупость. Мне хотелось вернуться к своим и начать жить так, чтобы все поняли, что в голове у меня наступило просветление. С того момента, как мне стало ясно, кто и за что ведёт войны, я не мог бы уже надеть мундир ни вермахта, ни Легиона. Стало быть, я поступил честно, когда попросил о возвращении на родину, так или нет?

Он замолчал, ожидая ответа. Но мальчики безмолвствовали, не спуская с него глаз. Шмидт обхватил голову руками и начал раскачиваться из стороны в сторону, как человек, борющийся с собственными мыслями. Это продолжалось довольно долго, но в конце концов он всё же снова заговорил: