Пиноктико - [27]

— За мной гонятся негры… Ты не мог бы меня прикрыть…

И когда я послал его к чёрту, он достал нож… Да-да, большой такой, складной нож… И начал его раскладывать… При этом я увидел, что он шатается, еле стоит на ногах… И когда я сильно толкнул его в грудь… Я помню это поразительное чувство — он улетел… Не как человек, а как груда каких-то тряпок… Ну, как тряпичная кукла… Джанки, божий одуванчик… Но с ножом…

Нет-нет, на вокзале уж точно был другой Уртюп, хотя все они похожи, кроме того, когда в такой момент что-то мелькает в голове, это может быть неспроста… То есть я подумал, что тот или не тот, но у этого точно так же может быть нож…

— Ты — гомик[35]? — сказал он.

— Нет, — сказал я и, подумав, почему-то добавил, как говорят, играя: — Холодно…

— Это плохо.

— Мне очень жаль, но я должен идти. И для меня не так уж плохо.

— Это плохо, потому что если бы ты был гомиком, вопрос был бы исчерпан… А так нам надо с тобой разобраться, я должен выяснить…

Да, я точно помню, он так и сказал: «…вопрос был бы исчерпан».

— Что выяснить?! — крикнул я. — Мне надо идти!

— Не кричи, всё равно никто не услышит.

— Что вы здесь делаете?! — снова крикнул я. — Вы что, художник?

— А ты?

— А я просто поссать вышел!

— И при этом ты не гомик?

— А что, писают только гомики?

— Нет, если бы ты был гомик, всё было бы понятно… А так…

— Что — так?

— А так непонятно, почему ты за мной ходил.

— Вы с ума сошли, — сказал я. — Может быть, мы несколько раз случайно шли по городу в одну сторону. Вот и всё. Это что, значит, что я за вами следил?

— Ты был в моей комнате. Ты рылся там в моих вещах. Ты сидел в моём кресле…

В этом месте я, по-моему, начал смеяться, и это не понравилось Уртюпу… Я стал смеяться, потому что это было похоже на сказку про семь гномов: «Кто ел мою кашу… Кто курил мою трубку…». Уртюп был примерно моего роста, к тому же сильно сутулился, так что, выпрямившись, он стал ещё и выше меня… Но при этом в нём было что-то непоправимо гномное…

— Стало быть, ты не гомик, — сказал Уртюп, — и не художник… Ты здесь не имеешь права находиться.

— Нет, почему же, — опомнился я, — конечно, я художник. Я просто так сказал, из скромности… Но что есть, то есть… Поэтому я и шёл за вами — если это были вы, — чтобы предложить вам попозировать. Я хотел написать ваш портрет.

— Почему же не написал? Не сказал мне?

— Я передумал.

— Ничего не понимаю, — сказал Уртюп. — Чего это ты передумал? У тебя же здесь ателье, или как? Пойдём тогда, напишешь мой портрет, заодно посмотрим, какой ты художник…

Я хотел было возразить, но… Встретившись со взглядом этих глаз, вперившихся в меня из-под выгоревших бровей… Я отвёл свои и увидел, что одну руку он держит в кармане рыжих брюк, и что он там сжимает, кто его знает… Может быть, то же самое, что тот Уртюп, который был на вокзале… А я стоял в одних трусах, на кафельном полу, в кроссовках… Испытывая совершенно явственный… страх кастрации…

И вдруг я увидел то, что было дальше… Как мы поднялись бы… Но не было уже никаких «бы» — грибы уже выросли — во рту…

Это трудно объяснить, но я уже сказал, что воспоминания о той ночи у меня очень путаные… Переходы из сна в делириум… Из казармы — в сказарму… Шларафенлянд — шлафенлянд — шафенлянд… ла-ла-ла-ла-лянд…

Штрафтат — штрафбат… Шаг в сторону — отстрел…

Мне сейчас кажется, что мы очень долго шли… по затопленному коридору…

Есть ведь такая топь — между явью и сном, вы ведь тоже её знаете… Вот в ней тогда и хлюпали наши с ним ноги…

Но в конце концов мы вошли в мастерскую Дженни, я предложил было Уртюпу сесть на канапе… Впрочем, от него воняло, а на канапе лежали подушечки, рюшечки… В мастерской у Дженни, как ни странно, чище, чем в квартире… Нет, пусть он стоит в центре комнаты, решил я…

— И можешь доставать то, что у тебя в кармане, — сказал я. — Ты будешь, как Отто фон Виттельсбах… Правда, у него копье… И он на коне… Но это не так важно… Может быть, я и тебя посажу на коня…

Бормоча чепуху, я рылся в кисточках Дженни… Пока не нашёл мастихин… Довольно внушительных размеров… Которым молено было класть краску… И не только краску, им ещё много чего можно класть… И даже закласть, этаким тесаком… Это было то, во что перековали мечи в этих казармах…

Положив орало по правую руку от себя на подставку подрамника, я взял в руки кисточку…

И начал что-то изображать, стараясь, чтобы фиолетовое пятно, возникшее на холсте, сохраняло более или менее антропоморфные контуры… Краски я не менял… Я махал кисточкой, кажется, даже насвистывал…

За шпатель я схватился, когда, глянув на Уртюпа, не увидел его и понял, что он сошёл со своего места, подошёл к холсту, стоит прямо за ним…

Я ждал, что холст распорет лезвие… И я был к этому готов, я отошёл на шаг от подрамника, мастихин я держал наизготовку…

Уртюп выглянул из-за подрамника, с деловым видом заглянул в холст… Сделал шаг и оказался с моей стороны, минуту, наверное, он разглядывал пятно…

— Ладно, — сказал он, — теперь я вижу, что ты художник. А выпить у тебя есть?

— Чего нет, того нет, — сказал я и обвёл рукой мастерскую: — Всё выпили… Одни пустые бутылки.

— Ладно, это, конечно, плохо… Но зато я здесь поживу теперь. Мне здесь нравится.