Этой ночью внимание ее привлекла другая парочка. Его она знала, жилец из пятьдесят третьей квартиры. Подъезд второй, этаж четвертый. Кажется, какой-то писатель. А вот девица…. Рыжую девицу Анна Игнатюк наблюдала впервые. Не понравилась она ей.
Надя раскачивалась все выше и выше. Вскрикивала и смеялась, как ребенок.
— Эх-х! Люблю качели! Вверх-вниз!
— Солнышко! Неудобно! — вздохнул Суржик.
— Эх-х! Вот так и жизнь у меня…. То в ногах, то — из-под ног! И ни черта не поймешь, где ты! Наверху или внизу! Так бы и качалась всю жизнь.
Валера облокотился спиной об Избушку на курьих ножках. Покачивая головой и усмехаясь, он наблюдал за Надей. Она с упоением раскачивалась. В верхней точке на какую-то долю секунды волосы на ее голове вставали дыбом и светились ярким рыжим нимбом. В эти мгновения сердце в груди Валеры останавливалось.
— В детстве мечтала стать летчицей, стала певицей…. Вверх-вниз! «Мальчик мой! Я жду тебя-а! Мальчик мой! Я жду тебя-а!» — неожиданно во все горло запела, почти закричала Надя. Она раскачивалась все резче и стремительнее. Детские качели угрожающе скрипели и повизгивали, хотя Надя весила не больше ребенка. Мелькали рыжие волосы, мелькали белые кроссовки.
— Солнышко! — не выдержал Суржик. — Слезай! Они детские!
— Отва-али-и! — громко выкрикнула Надя. — Дети спят давным-давно! Баю-бай! Сейчас время взрослых! «Мальчик мой! Я жду тебя! Мальчик мой!..».
Валера оттолкнулся спиной от Избушки на курьих ножках, подошел совсем близко к качелям. Попытался ухватиться рукой за веревки и остановить их. Надя всем телом наклонялась вперед и еще стремительнее неслась вниз. Суржика только потоком воздуха обдавало, как от проносящегося мимо вагона метро.
— Перестань, Надя-а! — взмолился Суржик. Он не переставал улыбаться, но почему-то это детское развлечение Нади не вызывало у него умиления.
— Отвали-и! Я в детстве… в детдоме… — прерывисто говорила Надя, продолжая раскачиваться все сильнее, — …очень любила лазить по деревьям… Чем выше, тем лучше! Ближе к солнцу… теплее… Меня снимали и запирали в темный чулан! Я все равно лазила… Жутко люблю солнце! Солнце и качели! Ох-х! Даже голова кружится!
— Прекрати, Надежда-а! — громко сказал Валера. Он впервые за четыре дня назвал ее официально, «Надежда!». И сам поморщился. Впрочем, Надя не обратила на это ни малейшего внимания.
— Надежда-а! Слезай! — настаивал Суржик. — Упадешь, разобьешься!
— Ты как наша ЛорВася Гонзалес! Она знай себе, твердила, — упадешь, упадешь…. И ключами от чулана гремела! Эх-х! Хорошо-о!
Неожиданно для себя Суржик сделал шаг вперед и оказался на пути движения качелей. Дальше все происходило как в кино, в замедленной съемке. Надя, увидев перед собой стоящего Валеру, почему-то выставила вперед ноги. Суржик не успел отскочить в сторону. Со всего маху Надя ударила его ногами в кроссовках прямо в грудь. Суржик отлетел назад, упал на спину, перевернулся через голову и оказался на карачках посреди детской песочницы. На коленях, носом в песке. И весь рот у него оказался забит песком.
Анна Игнатюк у окна тихо охнула и уже потянулась рукой к телефону, вызвать милицию или «Скорую помощь», но почему-то передумала.
Надя мгновенно соскочила с качелей, подбежала к Суржику, опустилась перед ним на колени. Схватила за плечи, слегка потрясла, пытаясь привести в чувство.
— Валера-а! Ты не ушибся!? Господи-и! — шептала она.
Суржик сплюнул песок изо рта, поднял глаза и с неожиданной злостью влепил Наде пощечину. Изо всей силы. Голова ее дернулась, она схватилась рукой за щеку.
— Идиотка-а! — прошипел он. — Ты могла меня убить! Соображать надо.
Надя автоматически, без особой злости или раздражения, размахнулась и ответила ему тем же. Тоже влепила ему пощечину. Детдомовская привычка, не более.
Анна Игнатюк у окна затаила дыхание. В окулярах мощного бинокля, как на экране телевизора она отчетливо видела….
ОНИ сидели на коленях друг перед другом в детской песочнице. И хлестали друг друга по щекам. Казалось, ОНИ играли в какую-то жестокую детскую игру. И оба явно не понимали, что с ними происходит. «Есть упоение в бою!».
Пенсионерка Игнатюк только тихо вскрикивала, будто это ее хлестали по щекам.
Потом ОНИ одновременно замерли, очнулись от наваждения…
Где-то на соседней улице завыла сирена «Скорой помощи». Ее удаляющийся вой слегка отрезвил обоих. Суржик опять принялся плеваться песком и вытирать платком лицо. Надя потирала ладонью левую щеку и во все глаза смотрела на Суржика.
— Ты ударил меня-а!? — потрясенно шептала она.
— Ты была невменяемая! Ничего не слышала и не видела!
— Ты ударил меня-а… Сереженька-а! — продолжала шептать Надя. Она проводила рукой по щеке, будто вытирала ее. И с безграничным удивлением и страхом, во все глаза смотрела на Валеру.
— Что-о!? — переспросил Суржик.
— Ничего! Отвали-и!
— Ты назвала меня — «Сереженька»!
— Оговорилась, с кем не бывает. Ты не ушибся, милый? — усмехнулась она.
— Не твоя забота! — отряхиваясь, зло ответил Суржик. — Кто такой, этот твой знаменитый «Сереженька»?
— Отвали, сказала!
Надя резко поднялась, отряхнула юбку от песка, оглянулась по сторонам. Суржик тоже поднялся с песка, тоже отряхнулся. Он сверлил Надю злым взглядом.
