Piccola Сицилия - [64]

* * *

Мориц наслаждался роскошью горячей ванны. Медленно превращаясь обратно из животного в человека, он то и дело поглядывал на камеру Виктора из черного бакелита, которая стояла на раковине. Выйдя из ванной, он надел чистую рубашку. Потом опустил жалюзи, включил в ванной красный свет и вынул из аппарата кассету с пленкой. Осторожно заправил пленку в фотобачок, проявил, обработал в фиксаже и повесил пленку сушиться.

Склонив голову набок, он проглядывал негативы. Ни танков, ни мостов, ни улиц. Сплошь одна и та же женщина. Когда пленка высохла, Мориц вставил ее в фотоувеличитель, выбрал один из кадров и сделал отпечаток. На фотобумаге, погруженной в проявитель, медленно проявлялось – словно его рисовала невидимая рука – невозможно красивое лицо. Черные кудри, темные сияющие глаза и застенчивая улыбка. Женщина явно не сознавала своей красоты. И во всем облике – дикая гордость, готовность оставить красоту при себе, сохранить ее для того единственного, кого она сама выберет. Это была та женщина, на которую Мориц смотрел в темноте. С которой он заключил безмолвный пакт. Которую, сам того не желая, выдал. Хотя он был теперь один, но чувствовал себя – еще больше, чем минувшей ночью, – человеком, вторгшимся в запретный мир. Улыбка женщины в камеру была намного доверительнее, чем взгляд, устремленный на Морица. В улыбке была та непритворная радость, какую дарят лишь единственному человеку на свете. Мориц внезапно почувствовал непонятную ревность к мужчине, сфотографировавшему ее. Он отпечатал фотографии с каждого кадра, повесил сушиться. А снимая просохшие снимки, понял, что не хочет показывать их Руделю. Сам не зная, почему.

* * *

Вечером он спустился в бар отеля и заказал себе пиво. На пианино тренькал какой-то солдат. Двумя этажами ниже, в подвале, сидел взаперти Виктор. Скоро его будут пытать. Может, выдаст кого-нибудь, кто сейчас закладывает бомбу. Может, спасет этим жизнь какого-нибудь немецкого солдата. А может, и свою собственную.

* * *

Когда Мориц уже собирался лечь спать, в дверь постучали. Требовалась помощь при допросе арестованного. В качестве переводчика.

– Сейчас? Да ведь уже полночь.

– Сейчас. Приказ оберштурмбаннфюрера.

* * *

Войдя в сырой подвальный чулан, он едва узнал Виктора. Глаза у того заплыли, лицо залито кровью. Он сидел на корточках на холодном полу, скрючившись как эмбрион, и дрожал. Чем его били, Мориц не видел, заметил лишь опрокинутый стул, на спинке которого запеклась кровь. На шее пленного все еще болталась цепочка с серебряным амулетом. Звезда Давида в ладони Фатимы.

– Он все время говорит: Italiano, non capisco, – проворчал Рудель, занося ногу для пинка.

Виктор вжал голову в плечи. Рудель засмеялся, пинать не стал.

– Но вы когда-нибудь видели католика с обрезанным концом? Так, жид поганый, сейчас capisco molto bene[40], этот господин переведет нашу дружескую беседу, так что все снова здорово. Имя?

Мориц не мог заставить себя взглянуть на него.

– Nome?

– Витторио ди Дио.

– Национальность?

– Nazionalità?

– Italiano.

– Это и я понимаю, это вам не надо переводить, – рявкнул Рудель. – Религия?

– Religione?

– Cattolico.

Но не успел Мориц перевести, как Рудель с внезапной свирепостью нанес Виктору удар. Мориц многое повидал за годы войны, но еще никогда не видел человека, который бы так упивался муками другого. На фронте не принято наслаждаться болью, даже врага. А этот человек буквально пьянел от нее. Мориц отвернулся. Еще одна картинка, которую лучше не снимать.

* * *

Он знал, почему не стал записываться в СС, когда в его школе набирали в эту службу. Добровольцы есть? – выкрикнул офицер. Все знали, сколько живут в этой элитной службе. Пару месяцев. Фанатизм, слепая готовность пожертвовать собой, вера в свою избранность. Никто в классе не встал. А один из мальчиков начал гудеть. Очень тихо, не раскрывая рта, чтобы его не опознали. Второй подхватил, и скоро гудел весь класс. Это был протест. Взгляд, устремленный перед собой, невинное лицо – и полный класс пчел. Пока побагровевший эсэсовец не выбежал вон. В СС шли только карьеристы, драчуны, тупицы и те, кто, натерпевшись насмешек, рвался очутиться на стороне силы. Именно таким был Рудель. Может, в школе его дразнили жирдяем, прыщавым или пидором. Мориц давно привык к хладнокровию, с каким его товарищи убивают. Каменная бесчувственность, с какой они нажимают на спуск, полное бесстрастие. Но никто не выказывал при этом удовольствия.

– Скажите ему, мы знаем, кто он! И что у него нет шанса. Разве что он выдаст нам имена. Capisce! Мне нужны имена! Адреса! Я хочу истребить всю их банду!

Мориц перевел.

Виктор молчал.

* * *

В какой-то момент, между двумя и тремя часами ночи, – Мориц не понял причины – Рудель прервал допрос.

– Идемте, Райнке, покурим.

Когда они стояли снаружи, глядя на темный проспект де Пари, Рудель сказал:

– Завтра прикажу его расстрелять.

– Почему?

Рудель пожал плечами. Он просто потерял к пленнику интерес.

– Можно и прямо сейчас, но порядок есть порядок. В местной комендатуре заправляет вермахт. Так что завтра увезу его к Рауфу на виллу, там разговор короткий.

Казнить без подписи начальства нельзя. Каждый еврей, живой или мертвый, педантично архивировался. Даже если свидетельство о смерти зачастую подделывалось, цифры должны были сходиться. Есть правила, и они должны соблюдаться. Словно бюрократия могла заменить мораль. Справедливо или нет, определялось исключительно записями на бумаге.