Пейзажи - [37]

Вчера с другой стороны стены, отделяющей наш двор от остальной тюрьмы, неожиданно послышались знакомые ноты, но они уже звучали иначе, птица пропела три раза подряд «тцсе-тцсе-бу, тцсе-тцсе-бу, тцсе-тцсе-бу» и замолкла. Трель проникла в самое сердце – этот торопливый зов издали рассказывал так много, целую историю птичьей жизни.

Через несколько недель Янина решила положить коробку в буфет под лестницей. Она считала этот буфет своим тайником, так как он был ближе всего к подвалу, и она хранила там то, что называла неприкосновенным запасом. Он состоял из банки соли, банки сахара, большой банки муки, мешочка гречи и спичек. Почти все польские домохозяйки хранили такой минимальный набор для выживания на случай, если магазины внезапно опустеют во время какого-нибудь национального кризиса.

Следующий такой кризис наступит в 1980 году. Он снова начнется в Гданьске, где рабочие выйдут на забастовку, протестуя против повышения цен на продукты питания, и их действия породят национальное движение «Солидарность», которое приведет к свержению правительства.

«Современный пролетариат, – писала ты жизнью ранее, – не ведет свою борьбу согласно плану, изложенному в какой-либо книге или теории; борьба современных рабочих – это часть истории, часть социального прогресса, и прямо посреди движения истории, посреди прогресса, посреди битвы мы узнаем, как нам следует воевать».

Когда Янина умерла в 2010 году, ее сын Витек нашел коробку в буфете под лестницей и привез в Париж, где работал сантехником и строителем. Он отдал ее мне. Мы с ним старые друзья. Наша дружба началась с карточных игр, в которые мы играли каждый вечер. Мы играли в дурака, это русская и польская игра. В этой игре победителем становится тот, кто первый избавится от карт на руках.

Витек понял, что коробка меня заинтересует.

В одной из птиц второго ряда спичек я признал коноплянку, с ее розовой грудкой и белыми полосками на хвосте. Чи-чи-чирик! Чи-чи-чирик! Нередко несколько птичек поют хором с вершины куста.

«Тем, кто сделал больше всего, чтобы вернуть меня к здравому рассудку, был мой маленький друг, чье изображение я прилагаю. Этого товарища, несущего свой клюв с небрежным изяществом, с круто поднимающимся лбом и глазами всезнайки, называют Hypolais или в просторечье „садовый пересмешник“. Тебя заключили в тюрьму в Познани в 1917 году, и ты продолжала свое письмо так:

Это довольно необычная птица. Она не поет только одну песню или одну мелодию, но по милости Божьей является публичным оратором, выступающим со своими речами в саду, и делает это очень громким голосом, полным драматического возбуждения, с резкими переходами и страстными пассажами. Она поднимает самые невозможные вопросы, затем спешит ответить на них самостоятельно, неся вздор и делая самые смелые утверждения, горячо опровергая взгляды, которые никто не высказывал, ломится в широко открытые двери, затем неожиданно восклицает с выражением триумфа: «А я что говорила? А я что говорила?» Сразу после этого птица торжественно предупреждает всех, кто желает или не желает ее слушать: «Вот увидите! Вот увидите!» (У нее есть грамотная привычка повторять остроумное замечание дважды.)

Коробка с коноплянками, Роза, полна спичек.

«Массы, – писала ты в 1900 году, – на самом деле являются своим собственным лидером, диалектически творя свое собственное развитие…» Как я могу передать тебе это собрание спичек? Головорезы, убившие тебя, бросили твое изувеченное тело в Берлинский канал. Его нашли в стоячей воде три месяца спустя. Некоторые сомневались, твое ли это тело.

Я могу передать его тебе, написав эти страницы в эти темные дни.

«Я была, я есть, и я буду», – говоришь ты. Ты жива в своем примере для нас, Роза. И вот, я посылаю это твоему примеру.

14. Идеальный критик и воинствующий критик

Если смотреть в долгосрочной исторической перспективе, мы, очевидно, живем в период маньеризма и декаданса[39]. Избыточная субъективность искусства и критики только подтверждает это. Нетрудно обнаружить тому исторические и социальные оправдания. Осуждать произведения искусства за буржуазность, формализм и эскапизм, быть может, и непопулярно, но точно не лишено смысла.

Если, с другой стороны, сосредоточиться лишь на текущем, нетрудно симпатизировать почти всем художникам. Если вы принимаете то, что они пытаются делать, вас могут восхищать сами их усилия. Произведение более не является доказательством состоятельности замысла художника – его замыслы должны доказывать состоятельность произведения. Если вы хотите узнать, каково быть Икс, его картины расскажут вам об этом не меньше всего остального. Признайте, что художнику всего лишь нужно создать некий текучий и изменчивый мир, всецело утративший твердость, весомость и определимость, и тогда его картины определенно будут впечатлять.

Ограниченность первого подхода – в его тенденции к излишней механистичности. Чтобы смотреть в долгосрочной исторической перспективе, нужно самому находиться вне своего времени и культуры. Вы должны поместить себя либо в прошлое, либо в воображаемое будущее, либо в центр альтернативной культуры. Общее впечатление, вероятно, будет верным, но вы почти наверняка останетесь слепы к процессам, из-за которых меняется ваше время. Вы скорее увидите колоссальный разрыв между культурой, к которой относите себя, и культурой, которая вас окружает, нежели воспримете диалектику, ведущую к этому разрыву и от него. Например, вы сможете увидеть, что сюрреализм был свидетельством упадка, но вы не сумеете объяснить, как из него вырос Элюар, который позже выступал против всякого упадничества. Такой подход предполагает, что ваш собственный период уже закончился, а не продолжается.