Пейзажи - [31]

Я не сумею сделать скульптурный саркофаг. Но у Эрнста Фишера есть страницы, которые он писал, как мне кажется, с тем же устремлением, достигая того же горизонта ожиданий.

10. Габриэль Гарсия Маркес: секретарь Смерти зачитывает с конца

Позавчера один мой близкий друг покончил с собой, вышиб себе мозги. Сегодня в моей голове с его смертью связываются тысячи воспоминаний о его жизни, которые сейчас мне видятся даже не яснее, а правдивее, чем когда-либо. Жизнь, пока она идет, всегда стремится упрощать, это одна из причин, по которой рассказываются истории определенного рода, – чтобы оспорить приспособленчество этих упрощений. В определенном смысле история никуда не движется, она просто существует, так же как покойный друг в моем воображении.

Эти простые мысли имеют отношение и к новой книге Маркеса – как к ее сюжету, так и к форме повествования. Я хотел бы главным образом сосредоточиться на последней, поскольку Маркес – выдающийся рассказчик, относящийся к той традиции, которая в нашей натовской культуре стала редкостью. Глубже поняв повествование Маркеса, мы, вероятно, сможем многое узнать о большинстве людей в этом мире и даже о собственном будущем, когда нашей культуре придет конец.

Эта история, как и другие истории Маркеса, происходит где-то в Колумбии, родной стране писателя. Это короткая повесть, всего 120 страниц. Как и последняя его книга «Осень патриарха», она рассказывает о смерти, и смерти жестокой.

Ретроспективное повествование описывает события, случившиеся между 5:30 и 7 утра в феврале, четверть века назад, когда герой, наполовину араб по имени Сантьяго Насар, еще не оправившийся от похмелья, был зарезан после свадебного пира, потому как опечаленный жених обнаружил, что его невеста уже не девственница; зарезан между дверьми собственного дома, которые его мать, обычно столь прозорливая в отношении снов своего сына, неумышленно закрыла на засов, отрезав таким образом ему единственный путь к спасению от двух братьев Викарио с их забойными ножами, вынужденных, защищая поруганную честь (несмотря на все попытки предостеречь жертву и таким образом избежать мести), убить человека, которого в минуту раскаяния или помрачения ума – кто теперь знает? – их сестра Анхела, та самая невеста, обвинила в ту ночь в своем бесчестье.

Этот рассказ еще более сухой, чем любой другой у Маркеса. Он как будто написан следователем, который стремится установить доподлинную правду. Но поскольку это не западная протестантская книга, образцом для следователя служит не детектив, а скорее иероглифист. Линии расследования, как лепестки ромашки, обрамляют сердцевину, которой является убийство у двери. Все сосредоточено на том мгновении, когда Сантьяго Насар, двадцатиоднолетний владелец асьенды, любитель соколиной охоты, зовет свою мать в страшный последний раз.

И что же Маркес надеется выяснить с помощью всех этих узких, тонких лепестков расследования? Точно не психологическую мотивацию. Не вину или невиновность перед законом. Не порядок причин и следствий. Не патологию опьянения или сексуальности. Не историю успеха или неудачи. Он просто хочет узнать, что могло произойти в то раннее утро на центральной площади, когда горожане уже проснулись и вышли на улицы; поскольку, если он установит это и позволит нам, его слушателям, понять, что же могло произойти, вероятно, судьба всех причастных к этому случаю – Насара, его невесты, его матери, двух братьев, неохотно мстящих за честь сестры, молодоженов – будет установлена (словно камень в оправу) во всей своей загадочности. Детективные истории ставят целью разобраться в тайнах. «Хроника объявленной смерти» стремится их сохранить.

Многие годы мы не могли говорить ни о чем другом. Наша ежедневная жизнь, до той поры определяемая будничными привычками, неожиданно закрутилась вокруг события, находившегося в центре внимания окружающих. Петушиный крик на заре заставал нас бодрствующими в попытках свести к единому знаменателю случайности, позволившие нелепости превратиться в реальность; всем было очевидно, что мы поступали так не из стремления выявить тайну, а лишь потому, что никто из нас не мог жить далее, не определив точно, каково же было место и роль, уготованные судьбой каждому[29].

Из моих современников Маркесом я восхищаюсь больше всего. Возможно, это не случайность. В некоторых странах критики сравнивают мои последние литературные сочинения с его книгами, да и сам я воспринимаю Маркеса не как критик, а как коллега в искусстве сочинительства.

Но каково это искусство? Маркес ставит себе задачей сохранить тайну. Означает ли это, что он обскурант, спекулирующий на таинственности или смакующий ее ради нее самой? Такое обвинение абсурдно, поскольку он также высокопрофессиональный журналист, приверженный делу разоблачения идеологических мифов и борьбы за демократическое право знать. Он говорит о «призвании, назначенном нам судьбой». И все же его чувство истории, несомненно, марксистское. Какая же форма и традиция повествования могут примирить все то, о чем нас учили думать как о непримиримых противоречиях?