Пейзажи - [30]

Скрывает ли одно «я» свои решения от других?

Может, он не расслышал вопрос. А может, просто хотел высказать то, что высказал, безотносительно вопроса.

Моим первым решением, сказал он, было решение не умирать. Я принял его, еще будучи ребенком, прямо на больничной койке, когда смерть уже подступала, – я хочу жить.

На пути назад через Грац я остановился у книжного магазина, чтобы найти там для Эрнста книгу стихов сербского поэта Миодрага Павловича. Эрнст сказал, что больше не пишет стихов и не видит смысла в поэзии. Допускаю, при этом добавил он, что мое представление о поэзии устарело. Я хотел, чтобы он прочел стихи Павловича. Я дал ему книгу в машине. У меня она уже есть, сказал он. Однако положил руку мне на плечо. В последний раз сделав это без боли.

Мы намеревались поужинать в деревенском кафе. На лестнице у своей комнаты Эрнст, который шел за мной, внезапно, но тихо вскрикнул. Я мгновенно повернулся. Он прижимал обе руки к пояснице. Садись, сказал я, или приляг. Он никак не отреагировал. Он смотрел мимо меня куда-то вдаль. Все его внимание было там, не здесь. В тот момент я решил, что это из-за сильной боли. Но она, казалось, прошла довольно быстро. Он спустился по лестнице с обычной для себя скоростью. Три сестры уже ждали нас у входной двери, чтобы пожелать доброй ночи. Мы остановились на минутку поговорить. Эрнст объяснил, что его скрутило из-за ревматизма.

Странным образом он был где-то далеко. То ли он понял, что с ним произошло, то ли серна, животное, которое было в нем столь сильно, уже отправилась на поиски укромного места, где можно умереть. Я задаюсь вопросом, не приписываю ли я себе это ощущение, зная теперь, что случится. Нет. Уже в тот момент он отдалился от нас.

Мы болтали, гуляли по саду среди шума воды. В баре мы заняли свой привычный столик. Некоторые деревенские жители выпивали под конец дня. Затем ушли. Владелец, которого интересовала лишь охота и отстрел оленей, экономил в своем кафе на чем только мог, он выключил две лампы и вышел за нашим супом. Лу вспыхнула и накричала ему вслед. Он не услышал. Она поднялась из-за стола, зашла за барную стойку и включила лампы. Я бы сделал так же, сказал я. Эрнст улыбнулся Лу, затем Ане и мне. Если бы вы с Лу жили вместе, сказал он, это было бы взрывоопасно.

Когда принесли следующее блюдо, Эрнст уже не смог его съесть. Владелец подошел узнать, все ли в порядке. Это великолепное блюдо, сказал Эрнст, держа перед собой нетронутую тарелку, и оно отлично приготовлено, но боюсь, что мне его не осилить. Он побледнел и сказал, что чувствует боль внизу живота.

Давайте вернемся, предложил я. И снова мне показалось, что в ответ на мое предложение он смотрел куда-то вдаль. Не сейчас, произнес он, чуть позже.

Мы закончили ужинать. Он нетвердо держался на ногах, но настоял, что пойдет сам. На пути к выходу он положил руку мне на плечо, так же как в машине. Но теперь этот жест выражал нечто совсем иное. И само прикосновение его руки стало еще легче.

Как только мы проехали несколько сотен метров, он сказал: мне кажется, я могу потерять сознание. Я остановил машину и обхватил его рукой. Его голова упала на мое плечо. Дыхание сделалось учащенным. Своим левым скептическим глазом он решительно смотрел мне в лицо. Это был скептический, вопросительный и твердый взгляд. Затем этот взгляд стал незрячим.

Аня остановила проезжающий мимо автомобиль и поехала назад в деревню за помощью. Она вернулась в другом автомобиле. Когда она открыла дверь нашей машины, Эрнст попытался выйти, сделав движение ногой. Это было его последнее инстинктивное движение – быть собранным, волевым, подтянутым.

Когда мы добрались до дому, новости уже опередили нас, и через открытые ворота мы подъехали прямо к входной двери.

Молодой человек, который привез Аню из деревни, на руках внес Эрнста в дом и поднял наверх. Я шел за ними, придерживая голову Эрнста, чтобы она не ударялась о дверные косяки. Мы положили его на кровать. Делали какие-то бесполезные вещи, чтобы занять себя в ожидании врача. Но даже ожидание врача было отговоркой. Мы ничего не могли сделать. Мы массировали ему ступни, принесли грелку, проверяли пульс. Я гладил его холодную голову. Его смуглые ладони на белой простыне, сжатые, но не комкавшие материю, смотрелись совершенно отдельно от остального тела. Они словно были отрезаны его манжетами. Как передние ноги, отрезанные у животного, найденного мертвым в лесу.

Приехал доктор. Мужчина лет пятидесяти. Усталый, бледный, потеющий. Он был одет в простецкий костюм без галстука. Напоминал ветеринара. Подержите его руку, сказал он, пока я буду делать инъекцию. Он легко ввел иглу в вену, жидкость должна была потечь по ней, как вода по садовому шлангу. В этот момент мы остались в комнате одни. Доктор покачал головой. Сколько ему лет? Семьдесят три. Выглядит старше, заключил он.

Живым он выглядел намного моложе, ответил я.

У него случалась раньше непроходимость сосудов?

Да.

На этот раз у него нет шансов, сказал он.

Лу, Аня, три сестры и я стояли вокруг его постели. Он умер.

Помимо росписей со сценами из повседневной жизни на стенах своих гробниц, этруски лепили на крышках саркофагов полноразмерные скульптуры усопших. Обычно они изображались полулежа, с опорой на один локоть, ноги и ступни их были расслаблены, словно они лежат на ложе, но голова и шея оставались в напряжении, ибо взгляды их были устремлены куда-то вдаль. Многие тысячи таких скульптур выполнялись очень быстро и, как правило, в соответствии с каноном. Однако, несмотря на однотипность фигур, их настороженный взгляд вдаль производит сильное впечатление. Учитывая контекст, эта даль видится скорее временно́й, нежели пространственной: дистанция – это будущее, которое представляли себе мертвые, пока были живы. Они смотрят в эту даль так, будто могут протянуть руку и прикоснуться к ней.