Пейзаж - [4]

Одно время Седьмой жил в гостинице «Цинчуань» («Чистые воды»). Вначале отец в это не поверил. Каждый день, прогуливаясь вдоль реки, отец видел это огромное белое здание — он прожил в Ханькоу немало, но таких больших зданий не видел, поэтому был твёрдо уверен: в таком здании могут жить лишь первые лица страны — председатель Мао или премьер Чжоу Энлай. Мать возражала, что председатель Мао и премьер Чжоу уже на небесах и не успели пожить в «Цинчуань». Ну тогда председатель Ху Яобан или премьер-министр Чжао Цзыян, соглашался отец. На дворе был 1984 год.

Седьмой не мог объяснить толком, почему его там поселили, зато рассказывал, что на вывеске иероглиф «цин» написан так, что больше похоже на «ань», из «чистых» вод получились «тёмные»,[2] не верите — сходите и посмотрите.

Родители, само собой, и мечтать не смели, что им вправду удастся сходить туда посмотреть. Только потом, когда в газете напечатали про частника, который снял номер в «Цинчуань», Пятый и Шестой съездили туда с тысячью юаней на каждого. Вернувшись на следующий день, они сообщили отцу, что младший брат взаправду там жил, они видели вывеску, на ней «чистый» написан почти как «тёмный».

Седьмой рассказывал, что ездит в «Цинчуань» только на «таксомоторе», причём каждый раз швейцар в красной ливрее открывает дверь машины и, склонившись в поклоне, произносит: «Добро пожаловать!»

Пятый и Шестой ездили в гостиницу на автобусе, от остановки у большого моста ещё долго шли пешком, так что не могли подтвердить слова Седьмого. Но отцу и матери больше не требовалось доказательств, они окончательно поверили.

Теперь, когда отец, прогуливаясь вдоль реки, встречал кого-то из знакомых, то не мог удержаться и не сообщить: «Та гостиница, „Цинчуань“, вроде ничего, мой младшенький, Седьмой, там останавливался много раз».

— Да ладно? Твой Седьмой? Это который у вас под кроватью спал? — удивлённо спрашивали знакомые.

— Он самый, — отвечал отец. — Вот, спал под кроватью и вырос приличным человеком, — заявлял он, лучась гордостью и любовью к отпрыску.

Честно говоря, прежде отец всегда сомневался, что Седьмой его сын. Он узнал, что в семье грядёт прибавление, уже когда у матери обозначился живот. Сев на корточки у двери, он принялся считать дни. Считал-считал, вдруг как вскочит, схватил мать и отвесил ей пару затрещин. Он тогда плавал на грузовом судне в Аньцин! Старый друг был при смерти, нужно было увидеться в последний раз. Его не было пятнадцать дней, как раз тогда мать понесла Седьмого. Мать всю жизнь была вертихвостка, и отец это прекрасно знал. Если он уехал на полмесяца, разве она смогла бы удержаться? Вероятнее всего, это был сосед через стенку, Бай Лицюань, решил отец. Ну а что — он был худой и белокожий, глазёнки его всегда подозрительно бегали, тонкие губы ловко облекали мысли в слова, такой может завлечь любую бабёнку. Но самое главное — отец своими глазами видел, как тот подкатывал к матери. В общем, чем больше отец размышлял об этом, тем больше убеждался, что нашёл виновника. Поэтому за первый месяц, когда Седьмой родился, отец ни разу не взглянул на малыша, он как ни в чём не бывало целыми днями сидел у дверей, глушил водку и с треском щёлкал жареные соевые бобы.

Мать была ещё слаба после родов, и забота о ней целиком легла на плечи Старшего. Ему тогда уже исполнилось семнадцать. Он заботился и о Седьмом, этом крошечном червячке, причём со всей ответственностью. Спустя полгода отец впервые подошёл посмотреть на малыша. Сначала он внимательно разглядывал его, потом вдруг подхватил одной рукой и бросил на кровать, словно тючок. Младенец был худенький и тщедушный — совсем не скажешь, что плоть от плоти нашего могучего отца. Потом отец подошёл к матери, крепко схватил её за волосы и принялся допрашивать, кто заделал. Мать начала орать, что он тварь последняя, сучий потрох, ослеп, что ли? Сам-то попёрся в Аньцин на похороны не друга, а бывшей зазнобы! А теперь ещё скандалы устраивает, наглая рожа! У родителей глотки были что надо. Даже поезд, который проносился мимо каждые семь минут, не мог заглушить их ор. На представление начали собираться соседи, как раз было время ужинать, так что они толпились у нашей двери прямо с мисками. Жуя и посмеиваясь, они добродушно перемывали родителям косточки. В тот момент, когда мать в ярости плюнула в отца, кто-то из соседей отметил, что фигура её, конечно, уже не та. Отец в гневе начал бить тарелки, многие принялись говорить, мол, лучше бы графин грохнул, звук-то приятнее. Те соседи, кто был получше осведомлён, сразу пояснили, что у нас просто нет графинов, были бы — отец не стал бы швыряться тарелками. В конце концов все присутствующие могли подтвердить, что здесь, в Хэнаньских сараях,[3] наш отец считался настоящим мужиком.

Сомневаться не приходилось — наш отец был самым настоящим мужиком. Вся семья преклонялась перед ним, и мать, естественно, больше всех. Единственное, чем мать могла гордиться в своей жизни, — то, что нашла такого мужика, как отец. Несмотря на то что за сорок лет брака он колотил её раз, наверное, миллион, она была очень довольна жизнью. Судя по всему, побои являлись важной частью совместной жизни родителей. После рукоприкладства отец становился тише воды ниже травы, прямо шёлковый. Поэтому, если отец долго не поднимал на мать руку, она нарочно устраивала скандал на пустом месте, доводя его до исступления. Мать была женщиной красивой и, само собой, ужасной кокеткой. Но я знаю точно, что она никогда не изменяла отцу. Да, она любила поддразнить окружающих мужчин, позаигрывать, такова уж была её природа, — но не более. Во всём мире вряд ли найдётся мужчина лучше, чем ваш отец, частенько говорила она. Другого такого просто быть не может, увижу — глазам не поверю. Ещё она говорила, что никогда не окажется в объятиях другого мужчины, только если отец умрёт раньше её. Тогда ей было только двадцать пять, теперь уже шестьдесят, а отец по-прежнему жив-здоров. Мать держала своё слово и никогда не сомневалась в своём муже. Так что подозрения отца, что Седьмой зачат от соседа Бай Лицюаня, были явно несправедливы. Бай был младше матери на восемнадцать лет, пару раз, конечно, она не смогла удержаться, кокетничала с ним, изредка ластилась, но Седьмой положительно и несомненно был сыном нашего отца. Потому что лишь у такого человека, как наш отец, мог родиться такой сын. Правда, отец осознал эту истину только спустя двадцать пять лет, когда Седьмой неожиданно сообщил, что его переводят в провинциальный комитет нашей комсомольской организации на какую-то официальную должность. Тут отец сразу вспомнил, как Седьмой вещал нам всем, мол, из комитета комсомола один шаг до парткома, а если повезёт — то и в ряды ЦК можно попасть. Отец еле смог смириться со свершившимся фактом. Он за всю свою жизнь даже уездных чиновников не встречал. Самое высокое должностное лицо, с которым он был знаком, — начальник транспортной станции, и то парой фраз перекинулись. Даже не фраз — у начальника зазвонил телефон, и он прервал отца на полуслове. А теперь его младшенький, выходит, даже выше будет, а ему всего двадцать с небольшим! Поэтому, когда Седьмой, приезжая домой, начинал, как всегда, выкобениваться, пускать пыль в глаза, отец, вопреки обыкновению, был очень снисходителен — хотя тот, лишь зайдя в дом, напускал на себя ужасно самодовольный вид, ни дать ни взять петух, гордо распустивший хвост.