Пейзаж души: «Поэзия гор и вод» - [26]

Голова стала тяжелой а ноги невесомыми, и он повалился на циновку, опрокинув пузатый чайник, и остатки вина из него разлились вокруг… Тени людей исчезли одна за одной. Ли Бо ощутил разочарование и почувствовал себя совсем одиноким. Огляделся по сторонам — никого. Взглянул на небо — там одна лишь луна, высоко над головой. Он поднял бокал и заговорил с луной: „Ах, луна, луна, когда наступает ночь и затихают люди, только ты и блуждаешь по небу. Тебя не тяготит одиночество и молчание? Разве в глазах людей ты в чистом небе не столь же одинокое создание, как и я? Ночь изначально была миром, захваченным мраком, а ты своими лучами разбиваешь этот мрак, светишь людям…“ Луна молчит в пустоте и не движется…»

За вином вопрошаю луну (по просьбе старого друга Цзя Чуня)

А луна в небесах-то когда появилась? —

Вот о чем я спрошу, отставляя бокал.

Всех манящее, нам недоступно светило,

Неотрывно глядящее издалека.

Над дворцом киноварным блестящим зерцалом

Зависает, раздвинув заслон облаков,

Тот, кто видел, как ты из пучины вставало,

Не поверит, что к утру сокроешься вновь.

Белый заяц толчет там бессмертия Зелье.

Осень… Снова весна… Но Чан-э все одна.

Где луна, на которую предки смотрели?

Вот она: им светила — и смотрит на нас.

Мы приходим, уходим, как воды в движенье,

Каждый видит луну, что вот так же ясна.

Пусть же в час возлиянья и в час песнопенья

В золотистых бокалах искрится луна!

744 г.

Философские размышления поэта об уходящем времени Земли и нескончаемом Времени Неба, о конечности человека и вечности Луны, на которой мифический Белый заяц не останавливаясь толчет снадобье бессмертия, где томится в одиночестве Чан-э, жена стрелка Хоу И, укравшая у мужа снадобье бессмертия, которым его даровали за то, что своими стрелами сбил лишние девять солнц, грозившие спалить Землю, и в наказанье обреченная вековать на пустынной Луне. В свете вечной Луны нежится даже «Сын Солнца» в своем Киноварном дворце.

Личность адресата стихотворения (Цзя Чунь) комментаторами не установлена, и в других стихотворениях Ли Бо он не упоминается.

В одиночестве пью вино

Ведь даже травы по весне растут

Наперебой у Яшмовой палаты,

А мне ветра весны тоску несут,

И сединой виски мои объяты.

Со мной в компании лишь только тень,

Хмельная песня в рощи улетает.

О чем шумите, сосны, целый день?

По ком тут ветер меж ветвей рыдает?

Взошла луна, и я пустился в пляс,

Запел, на цинь перебирая струны.

Кувшин вина меня один лишь спас,

Не то заполнился б тоской угрюмой.

737 г.

В своем доме в Аньлу поэт грустит о неосуществленности замыслов приближения к государю (Яшмовая палата — церемониальный зал с таким названием существовал при Ханьской династии, здесь это — метоним Академии Ханьлинь, о которой мечтал Ли Бо, но в которой разочаровался, когда все-таки был в нее введен).

Весенним днем в одиночестве пью вино

1

Восточный ветр весны летит, душист,

Напоены весною ручейки,

Ложится солнца луч на каждый лист,

И в воздухе порхают лепестки.

В гнездовьях стаи птиц всегда живут,

Приветит тучку опустевший склон:

Всем есть где преклонить свою главу,

Лишь я для одиночества рожден.

И потому я под луной готов

Хмельные песни петь среди цветов.

2

Лелея мысль о Пурпурной Заре,

О бытии на дальних берегах,

С вином в руке я на пустой горе

Забудусь на мгновение в мечтах.

Перебирая струны под сосной,

Смотрю на отдаленные хребты,

В закате тучка скрылась за горой,

Исчезли птицы в мраке пустоты…

Да только этот дивный край, боюсь,

Осенняя к утру объемлет грусть.

737 г.

Те же горькие мысли обуревают поэта в своем доме в Аньлу, весенняя живость возвращается к природным существам, никто не одинок, кроме самого поэта, ибо в этом мире он чужак, и ему остается лишь грезить о Пурпурной Заре и дальних берегах (метонимы отшельничества и бессмертия, достигаемого даоскими святыми).

Жду не дождусь вина

Кувшин обвязан шелка лентой черной,

Не медли, парень, поскорей налей.

Кивают мне цветы со склонов горных —

Настало время чаше быть полней.

Так выпью у окна в закатном свете,

Ко мне заглянет иволга опять.

Хмельной гуляка и весенний ветер —

Друг другу мы окажемся под стать.

Праздник Девятого дня

Ну, что за дивный облачный денек!

Чисты ручьи в сияющих горах,

В кувшине зелье — что зари глоток,

Настоянный на желтых лепестках.

На камнях, соснах — седина веков,

Поднялся ветер, загудел струной,

Взгляну в фиал — и на душе легко,

И усмехаюсь над самим собой.

Сбил ветер шляпу. Я хмелен совсем.

Мир — пуст. Так песней помяну друзей.

753 г.

Во время поездки по Южной Вань Ли Бо в Девятый день [девятой луны], один из осенних праздников (Чунъян), когда было принято подниматься на склоны гор и устраивать пикник среди диких желтых хризантем и кустарников кизила, пить вино, настоянное на лепестках хризантем, и вспоминать далеких друзей и родных, поднялся, одинокий, на одну из гор уезда Данту (возможно, Драконью, о которой он пишет в следующих стихах, датированных, правда, более поздним периодом).

Желтые лепестки: по обычаю, в чашу с вином бросали лепестки желтых хризантем, и поэт воспринимает это как Зари глоток — напиток святых бессмертных. Шальной ветер сбил шляпу — совсем как у некоего Мэн Цзя, о котором упоминается в старинной книге «Цзинь шу», и в в подтексте этого сюжета сквозит горечь разлуки с друзьями и одиночества.