Пейпус-Озеро - [21]

– Я царь, я бог! Я царь, я бог! – безостановочно и дико, ударяя кулаком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. – Кланяйтесь мне! Я царь, я бог, я царь, я бог!.. – Это был черный, лохматый с горящими глазами человек…

«Неужели он… как его… воззвания, газеты? Ножов?.. Нет, не он… Отец Илья, священник?» – На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там, в том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом, двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да.

– Сестра Мария… Сестра Мария. Скорей! Умираю…

– Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь владыке! Я царь, я бог!.. Я царь, я бог!..

– Молчи, жид! – и больной сосед ударил безумца по лицу.

– А-а-ах!!

И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на карачках, хватают ее за одежду: – Помоги-и!.. Помоги-и-и… К нам!.. Ко мне!.. – Но она быстро пересекает пространство, за нею люди в белом с носилками и фонарями. Их много. – Этого, еще вот этого, – указывает сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу подымают, куда-то несут больных. Она идет быстро, зорко всматривается черными глазами в лица умирающих и…

– А где же сестра Мария? – и Николай Ребров приподнялся на локтях.

– Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас привезли? Санитары! В палату номер 5… – приказала она быстрым голосом и жестом.

* * *

Большой, шероховатый, страшный, трескучий сон, длинный-длинный, вместивший в себе всю жизнь. И безумно хотелось жить, ну хотя бы день, ну – час, но смерть надвигалась. Тогда в Николае Реброве кто-то сказал «все равно». И еще тянулись годы и мгновенья. Они проплывали в белых мелькающих крыльях, в призраках, и белые крылья плыли в них, мелькая.

Но вот Николай Ребров впервые открыл глаза в солнце, в жизнь. Солнце било сквозь тонкие шторы, и через дырочку на шторе солнечный луч ударил юношу в левый глаз. В глазу, в другом, в голове, в сердце загорелось от этого луча настоящая радостная жизнь и бодрящими токами властно застучала во все концы, во все закоулки бесконечного молодого тела.

Николай Ребров закрыл глаза, но тотчас же открыл их и кому-то улыбнулся.

– Ну, как? – подмигнул и тоже улыбнулся черный, словно грек, длинноусый штабс-ротмистр Дешевой.

Он, с лысым пожилым человеком, у которого – сухое, голое, треугольное лицо с тонкими вялыми губами, играл в шашки.

– А-а! Поздравляю… – кивнул головой и лысый, запахивая большой рыжего цвета халат.

– Здравствуйте, господа, – попробовал Николай Ребров свой голос. Голос звучал плохо. – Что, в шашки?

– В шашки, – ответил черный, пучеглазый. – Ну, как, не тянет на еду?

– Поел бы, – сказал юноша, облизнув губы.

Тогда оба игрока весело засмеялись.

– Ну, слава богу!.. Это хорошо, – сказали они. – Значит, смертию смерть поправ…

Юноша выбросил из-под одеяла руки, схлестнул их в замок и сладко потянулся. Маленькая, в два окна светлая комната, под потолком – чернеет распятие, и в белом, с красным крестом на груди, вошла сестра. Она повела соколиными в крутых бровях глазами и приблизилась к юноше. Она пожилая, с измученным лицом, но глаза ее блестят, и голос ласков:

– Ну, вот, слава богу, Ребров. Отводились. Сейчас врач придет. Поставьте, пожалуйста, градусник… А мне в пору самой слечь. Больных масса, и ужасно плохо поправляются…

– Много умирают? – спросил пучеглазый Дешевой.

– Пачками. Несчастные наши солдаты. Ухода никакого почти нет, лекарств нет, питание скверное… Я просто сбилась с ног, за эти две недели сплю по два часа.

– Сестрица, хорошо бы чего-нибудь питательного, а то – похлебка, каша, похлебка, каша, кисель.

– Но почему ж не воспользуются услугами солдат? – спросил лысый.

– Я ж вам говорила, господа, что кредиты прекращены, и мы существуем на пожертвования. Только за рытье одних могил мы задолжали эстонцам более трех тысяч марок.

– А где их взять? – подняла сестра брови и пожала плечами. – Одни убежали к большевикам, другие разбрелись по мызам, по фольваркам, третьих тиф свалил.

* * *

Два его товарища – офицеры – оказались интересными людьми. Лысый, пожилой, во время японской войны, будучи юношей, попал в плен, женился в Токио на японке, но жена умерла от родов. Он знает японский и английский языки и теперь, добыв какими-то путями самоучитель Туссена, учится по-французски.

– Пригодится, – говорит он тягучим голосом. – Во Франции наши лакеями служат, ну вот и я готовлю себя в шестерки. Вот, не угодно ли, «Атала» Шатобриана долбить… С больной-то головой.

– Занятие для офицера подходящее, – раскатился громким болезненным хохотом штабс-ротмистр Дешевой, длинные усы его трагически тряслись.

– А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, – обиделся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. – И потом, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болезни… Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка нашей грубой земной жизни…

– Метафизика… – отмахнулся пучеглазый Дешевой – Инфра-мир, супра-мир, астрал… Чепуха в квадрате… Тьфу!

– Ну хорошо, хорошо, не буду! – и углы рта лысого офицера повисли.