Глава 1. Свершается реченное.
Николай Ребров последний раз оглянулся на Россию. Под ногами и всюду, куда жадно устремлялся его взор, лежали свежие первоноябрьские снега, воздух дышал морозом, но Пейпус-озеро еще не застыло, спокойные воды его были задумчиво-суровы, и седой туман разметал свои гривы над поверхностью. А там, на горизонте, легкой просинью едва намечались родные далекие леса.
Николай Ребров едва передохнул, остановившееся его сердце ударило с новой силой, он крикнул:
– Иду, Карп Иваныч! Сейчас… – и побежал к скрипевшему большому возу, на колеса которого наматывался липкий снег.
* * *
У заставы пришлось беженцам провести трое суток в холоде, в снегу. Эстонскими властями разоружалась Северо-Западная армия генерала Юденича: отбиралось и переписывалось оружие, проверялись списки, выдавались наряды: кому куда. Безостановочно двигались обозы, уныло шагали солдаты в одиночку и кучками – остатки белых на-голову разбитых полчищ. Вся эта жестокая затея, стоившая России стольких жертв, продолжалась около трех месяцев, и новая европейская амуниция белых войск еще не успела истрепаться о красные штыки. Зато лица солдат унылы и потрепаны, в глазах усталость, озлобленность, головы опущены, и мало веселых слов. Так с поджатым хвостом возвращается в свою будку побитый пес. Среди свежей амуниции то здесь, то там култыхает серая рвань: это забеглые, покинувшие свою родину, красноармейцы. Надрывно скрипят по снегу немазаные колеса таратаек, истощенные быстрым отступлением обезноженные лошади тяжело поводят ребристыми боками, мобилизованные псковские мужики угрюмо шагают возле своих кляч и с ненавистью поглядывают на скачущих верхами офицеров.
– Вот и Эстония, – сказал Николай Ребров.
– Да, – безразлично ответил с возу Карп Иваныч, богатый торгаш-крестьянин из-под Белых-Струг. Он очень толст и неуклюж, рыжие усы вниз, бритое лицо заросло щетиной. Семь больших возов, запряженных собственными лошадьми, везут его добро. Он на последнем. А на первом возу – сельский батюшка, отец Илья с перепуганным сухощеким личиком. Он согнулся, засунул руки в рукава и дремлет под гул унылый речи, под скрип возов.
– Рарарарара….. Футь!
– Не отставай, Мишка, не отставай!
– Я не отставаю… А где тятя-то?
– Фють! Но, шолудивая!
Старый сосновый лес. Сквозь шапки хвой голубеет небо. Был ликующий зимний день, но многотысячная бегущая толпа, вся, как в ночи, в проклятиях и вздохах, и поток солнечных лучей не мог пробить гущу унылых дум. По обе стороны лесной дороги шагали с узлами, с торбами согбенные люди. Мелькали красные, белые, черные платки на головах женщин и подростков. Мычали коровы, блеяли овцы, где-то протестующе визжала свинья.
– Нно! Чего поперек дороги-то остановился? Эй, ты!
– Двинь его кнутом!
– Тпру! Сворачивай, дьявол!
– Ксы! Дунька, гони, гони корову-то в лесок!.. Чего ты, кобыла, чешешься!
На пути эстонский хутор. Возле белого чистого домика стоит семья эстонцев. «Сам» в белой рубахе и ватной жилетке. Бритое лицо его зло, серые узкие глаза сверкают. Он кричит что-то поэстонски на разрозненно шагающих солдат и, выхватив трубку, бросает с презрением:
– Ага, белы черть!.. Наших баронов защищать пришли? Куррат!
– Мороз померзнуть надо их, – подхватывает другой эстонец. – Нейд тарвис… Яра хавитада. – Он не торопясь подходит тропинкой к своему соседу, злорадно хохочет, подмигивая на солдат: – Повоевал, ладно, чорт, куррат… Тяйконг… А жрать в Эстис пришел…
– Эй руска! Ваши газеты печатались – Троцкий у вас в плену. А ну, покажи, где Троцкий?.. Ха-ха-ха-ха…
– Они Питер взяли!.. Вот наши бароны подмогу им дадут, на Москву полезут.
Обезоруженные солдаты отвертываются, глядят в сторону, вздыхают, пробуют громко между собою говорить. Вот один надрывно крикнул:
– Молчи, чухонская рожа! И так тошнехонько.
Солнце склонилось за лес. Стало темнеть.
Беглая, неприкаянная Русь огромным ужом утомленно вползла в Эстонию.
* * *
В густом лесу, вблизи дороги глазасто горят сотни костров. Людской поток завяз в глубокой тьме и остановился. На много верст сплошной цыганский табор.
Карп Иваныч деловито готовит снедь.
– Помогай, чего ж ты, Сережка, развалился, как дома на диване, – говорит он своему сыну, румяному юноше с задумчивыми глазами. – Сергей, слышишь?
– Сейчас. – Сергей нехотя встает с раскинутой у костра, на снегу шубы и сонно смотрит на отца.
– Бери ведро. Намни снегу поплотней, чай кипятить из снегу станем. У них, у дьяволов, и воды-то не выпросишь. Подошел к колодцу – гонят. Тьфу!.. Давай, говорят, две марки. Да не успел еще я, дьяволы, марок-то ваших наменять, чтоб вам сдохнуть… Тьфу!.. И лошадей-то снегом кормить придется замест воды…
– Да, да, – сказал сухощекий, с рыжей бородкой хохолком отец Илья и кивнул в сторону пошагавшего с ведром Сергея – Трудно сынку вашему будет: в холе рос.
– Матка избаловала его. Известно дуры бабы. Он, бывало, из дому не выйдет, чтоб губы не намазать фиксатуаром, да брови не подвести. Франт. А дела боится, как огня. Белоручка. Несмотря, что в деревне рос.
– Трудно, трудно будет, – вздохнул батюшка. – А нет ли у вас лишней сковородочки? Яишенку с хлебцем хочу изобрести.
