Певец тропических островов - [71]

— А как же, как же, — откликнулся голос. — Он меня разбудил. Звонил после девяти. Спрашивал о цене.

— А к вам не пожаловал?

— Сказал, что на днях приедет в Ченстохову. Вот, стало быть, жду…

Потом Вахицкий без всякой видимой цели покружил по комнате, почему-то проверил ящики и ключи стоящего в комнате столика, еще раз осмотрел застежку на шотландской сумке. Она была в исправности. Положил книги Конрада на ночной столик, заказал пиво и портер и снова принялся звонить по телефону. На этот раз разговора с Влоцлавеком он ждал более часа. В трубке раздавались чьи-то голоса и голосочки. Алло! Алло! — выкрикивал кто-то.

— Говорите, — скомандовала наконец телефонистка.

— Алло! — сказал Вахицкий.

— Алло! Кто у телефона? — раздалось в ответ.

— Мне нужен пан Надгородецкий! — крикнул он, прикрывая рукой трубку.

— Слушаю. А в чем дело? — откуда-то из далекой дали раздался слабенький голос.

— Это доктор Надгородецкий?

— Я вас слушаю.

— Это Варшава, Варшава! Ici Varsovie! — вклинилась в разговор телефонистка.

— Повесьте трубку, пожалуйста, ничего не слышно, — попросил Вахицкий. — Алло, алло! Это больница?

— Какая больница? — удивлялись во Влоцлавеке. — Это мой зубоврачебный кабинет.

— Ici Varsovie, ici Varsovie! Parlez!

— Это ошибка, — быстро сориентировался Вахицкий и нажал на рычаг.

Разумеется, это еще ни о чем не говорило, но… но создавалось впечатление, что Надгородецких вроде бы двое. Один из них, вчерашний, должен был ночным прибыть сегодня в Закопане, зато сегодняшний, телефонный, словно бы сиднем сидел во Влоцлавеке. Торчал в своем кабинете, склонившись над зубоврачебным креслом. Словом, утро было богато впечатлениями.

Следует к этому добавить, что письмо ченстоховскому нотариусу по поводу ящиков и всего прочего Леон не написал и не отправил. Он просто-напросто забыл.

IV

В тот же день в половине четвертого Вахицкий нажал кнопку звонка, темневшую в белом обрамлении входной двери элегантного особняка на Вспульной. Дом был трехэтажный, без лифта, лестничная клетка сверкала белизной эмали. На дверях виднелась узкая медная табличка, чуть наклонная надпись на ней гласила: "Витольд Новоницкий". И только. Никакого ученого титула, никакой рекламы. Даже часов приема. Дверь отворилась.

— Вы к господину доктору? — спросила молодая горничная в кружевной наколке и такая красивая, что не оставалось никаких сомнений: ничто человеческое доктору не чуждо.

— Да, если можно.

— Еще рано, доктор принимает от четырех до шести.

— Но я пришел сюда не как пациент, а просто по личному делу. Вот, пожалуйста, моя визитная карточка.

Горничная снова метнула на него быстрый взгляд. Пальцы ее с ухоженными ноготками красноречиво свидетельствовали о ее принадлежности к светскому обществу. Она взяла визитную карточку.

— Подождите минутку. Доктор после обеда отдыхает, но я сейчас узнаю. Пройдите за мной.

Оставив в передней панаму, Вахицкий вошел в гостиную. Модный в те годы психиатр и невропатолог Новоницкий считался человеком весьма обеспеченным; был связан с аристократией, увлекался геральдикой, его пациентами главным образом были люди, месячный доход которых выражался числом даже не с двумя, а с тремя нулями на конце. А 1000 злотых — ха! — это вам не пустяк. Психиатр, если верить слухам, которые дошли до Леона еще в Кракове, уже дважды успел развестись и теперь собирался жениться в третий раз. Женами его, как правило, становились бывшие пациентки: то ли излечившиеся, то ли нет — об этом молва умалчивала. Зато молва не обошла молчанием тот факт, что все они, помимо красоты и истерии, обладали еще и большим состоянием. В гостиной, увешанной старинными картами Польши с латинскими названиями городов и деревень, стояли белые кресла с темно-красной обивкой, причем это возвышенное и нарочитое сочетание белого и красного, цветов государственного флага, ясно и велеречиво говорило о национальных чувствах хозяина дома. Но и не только это. На крышке прикрытого какой-то старой тканью пианино было выставлено около десятка фотографий — в позолоченных рамках примерно одного и того же формата. Среди многочисленных, ничего не говорящих Леону физиономий — лысин, усов, парадно приглаженных волос или нарочито высоких причесок — можно было выделить три снимка, помещенных на первом плане, известных, пожалуй, не только в те, но и в нынешние времена. На самом видном месте, в центре, красовался надменный профиль бывшего премьера Речи Посполитой со знакомой всему миру львиной гривой и фуляровым белым галстуком, а с двух сторон в генеральских мундирах несли вахту Галлер и Сикорский. Своим присутствием все трое что-то утверждали, протестовали против чего-то — одним словом, на крышке пианино происходила маленькая политическая демонстрация. Это Леона поразило и даже как-то больно задело — сейчас увидим почему.

Стандартного, привычного для приемной, заваленного газетами и журналами столика здесь не было, зато, когда Вахицкий уселся в патриотического вида креслице, он заметил рядом своеобразную разноцветную коробку, из которой титулами наружу торчали литературные еженедельники и газеты. И все сплошь оппозиционная пресса. Как же случилось, как могло получиться, что среди доброй дюжины психиатров мама выбрала явного врага своего Коменданта