Певчее сердце - [9]

И снова она была в тумане. Краткое общение с журналистами, снова фотовспышки, до боли ранящие её истрёпанные выступлением нервы — и она закрыла дверь гримёрки, попросив её не беспокоить. Она уже не хотела ничего: настолько выложилась и эмоционально, и энергетически, и физически. Ей хотелось лишь пить, и она приникла к горлышку бутылки с водой. Она всегда после концерта чувствовала себя лёгкой, тонкой, выжатой досуха, истощённой, как изморённая голодом узница, но сегодня она была вообще на грани жизни и смерти. Тело онемело и едва слушалось. Пришибленная этой странной анестезией, Мария неподвижно сидела в кресле перед зеркалом. Она и узнавала, и не узнавала себя в нём. Это походило на хмель, вот только ни грамма спиртного она не принимала.

Она оставила себя там, на сцене, а здесь тлела и дышала лишь её пустая оболочка. Следом за неистовым взлётом настал упадок, и казалось, что это конец — не оправиться ей, не подняться, но загнанная вглубь трезвая часть её «я» знала, что силы восстановятся. Не сегодня и, может быть, даже не завтра и не послезавтра, но рано или поздно эта опустошённость пройдёт. Мария поморщилась: послезавтра — новый концерт, уже в другом городе, в другом театре. Успеют ли силы восполниться? Слишком щедро она выплеснула себя сегодня и невольно чувствовала вину перед будущими зрителями, которые её ждали и уже приобрели билеты. Ей всегда было стыдно работать «на отвали», вполсилы, на голой технике, без души и огня. Проклятые голубые бесенята! Натворили же они бед... А она пошла у них на поводу, как глупая влюблённая девчонка.

Она не слышала, как дверь открылась, а потому вздрогнула, увидев в зеркале отражение Владиславы в тёмно-синем брючном костюме, с букетом бордовых роз. Она думала, что «наркоз» непреодолим, но что-то ворохнулось в душе, в истощённом теле, приподнимая её в кресле. И всё-таки встать Мария была не в силах, а поэтому, глядя в отражение бирюзовых глаз, горько и нежно улыбалась, чувствуя, как по щекам течёт тёплая влага. «Вот что ты со мной натворила, полюбуйся на дело рук своих», — как бы говорил её укоризненный взгляд. Брови Владиславы вздрогнули, губы приоткрылись.

— Машенька!..

Мгновение — и она была на полу перед Марией, покрывая поцелуями её колени и ослабевшие руки.

— Машенька, что же ты делаешь со мной? — шептала она самозабвенно. — Разве можно тебя не любить, разве можно не восхищаться? Ты же богиня! Ты владычица... Ты ураган, сметающий всё на своём пути... Ты единственная, ты одна такая. Больше таких нет и никогда не будет. Делай со мной всё, что хочешь, прикажи, что угодно. Я твоя.

Это был отзвук того катарсиса в зале. Мария слишком много сил отдала, поэтому не могла встрепенуться навстречу, но сердце сладко защемило. Это оно, счастье... То, что она так страстно звала, о чём молила — вот оно, у её ног. Оно пришло на её зов и мерцало влажной лазурью, восхищённой и преданной, влюблённой. Её рука легла на льняные кудри, запутываясь в них пальцами, и Влада поймала её, прижав к губам.

— Я выплеснула свою душу... Я пустой сосуд сейчас, — беспомощно прошелестели губы Марии.

— Ничего... Ничего, родная моя, сейчас мы тебя наполним! — И бирюзовые чёртики заискрились весёлой силой.

Сбывалась мечта: тонкогубый жёстко-энергичный рот приблизился, и Мария ощутила влажное тепло. С бессильной нежностью она раскрылась ему навстречу, сама не зная, чего было в этом движении больше — желания или покорности, непротивления этому напору. Душа всё же склонялась на сторону ответного желания, она ощутила ёкнувшим сердцем тёплую струйку живой энергии, которая ласково потекла в неё в этом единении.

— Целуй... Целуй ещё, — выдохнула она.

Воскресающие руки обвились вокруг плеч Владиславы, оплетали её шею, пальцы забирались в кудри. К концу поцелуя Мария уже ощущала себя живой, очнувшейся от спячки и бессилия.

— Ты выложилась, Машенька... Ты устала, моя девочка, я всё вижу, — с грустноватой нежностью проговорила Владислава, приподнимая Марию в объятиях от спинки кресла. — Если ты хочешь отдохнуть, не смею тебе надоедать.

— Нет! — всей душой содрогнулась Мария, прильнув к ней, цепляясь за неё, как за спасательный круг. — Не уходи сейчас...

— Как прикажешь, — дохнула Владислава ей в губы. И призналась: — Знаешь, мне там, в зале, хотелось наплевать на зрителей, подняться на сцену, взять тебя на руки и унести от всех. Чтобы ты была только моя. Вот такое эгоистичное желание.

Воскрешающие струйки хлынули с новой силой: вторая волна катарсиса, уже не такая мощная, но интимная и принадлежащая только ей, мягко и властно накрыла Марию. Чувствуя тёплое, живительное возвращение сил, она дотронулась подушечками пальцев до щеки Владиславы.

— Ты угадала... Ты почувствовала это. Ты прочла мои мысли.

— Маш... Как было не угадать, если ты так мощно транслировала это? Как самый большой в мире передатчик. — С тёплым смешком Владислава уткнулась своим лбом в лоб Марии, глядя на неё с обожанием, мечтательной нежностью. — Ты чудо, Машенька. Ты — самая прекрасная женщина. Ты такая светлая и тёплая... Ты — великая. Как солнце. Немудрено ослепнуть и потерять голову от тебя... Ну-ну... — Её пальцы смахнули слезинки со щёк Марии. — Не плачь, родная. Я делаю, что могу... Ты отдала много сил сегодня, и мой долг — вернуть тебе хоть часть, чтобы ты почувствовала себя лучше. Да ещё и в предыдущую ночь по моей вине толком не выспалась, девочка моя бедная. Невыносимо видеть тебя такой вымотанной. Хочется, чтобы ты сияла, чтобы улыбалась...