И все же это было единственным, что он мог предпринять. Сейчас между ним и Аллахом не было ничего, кроме петуха, славящего своим криком всевышнего, ничего, кроме черной асфальтовой дороги, ряда фонарей вдоль обочины да лая собак. Все остальные связи в этом мире распались. Радван продолжал шагать по черной дороге, зевота одолевала его. Если бы не петух, он нежился бы сейчас в постели, грезя о своем падении с небес. Домашние, наверное, его укорят, что он так рано ушел из дома, но виноват-то не он сам, а петух.
Начал накрапывать дождик, и смятенность в душе Радвана стала стихать. Дождь усилился. Отлично! Ему совсем не было холодно, хотя озноб пробегал по его изможденному телу. Он сунул руки в карманы пальто, пальцам стало тепло и приятно. Очевидно, такое же чувство испытывает человек, который в холодную ночь лежит рядом с женщиной. Радван кашлянул. Вдалеке на дороге показались четыре расплывчатых силуэта, эти четверо быстро шагали в сторону проходящих машин. Внезапно ему вспомнилось двустишие:
Дробный стук дождинок о стекло, дробный стук,
Словно звон цыганских кастаньет — мнимый звук.
А как там дальше?.. Он забыл… Он любил стихи, но, на беду, плохо их запоминал. Капли дождя застучали сильнее, не они ли навеяли ему воспоминание об этих стихах? Какая жалость, что он не помнит дальше.
Дождь. Он всегда радость для крестьянина. Радван пристроился под навесом кофейни, чтобы переждать дождь. Все чаще проносились мимо автомобили, проходили зеленщики, скрипели телеги. Нескончаемая ночь, черная Африка-ночь. Зато на душе у Радвана с каждой минутой становилось светлее, он даже стал мурлыкать какую-то песенку. Аллах, увы, не даровал ему красивого, мягкого голоса. Он снова пошел по улице, пошел торопливо, почти бежал. За кем он гнался? За самим собой. Да здравствует петух! Пусть живет вечно, и пусть никто не замыслит зла против него. Петух просыпается рано и громко поет свою песню, чтобы разбудить всех, чья мечта — попасть в рай. Потому-то люди и почитают эту птицу как святыню, потому-то и любят ее.
Радван запыхался, ноги стали тяжелыми. Давно миновала пора, когда он играючи мог одолеть любое расстояние. Тогда он был молод, служил подмастерьем у столяра, ему было шестнадцать. Всё прочь, прочь — и тревожные мысли, и сомнения, и смута. Издалека он приметил вывеску кофейни, которая была закрыта в столь ранний час. Он еще вернется сюда сегодня попозже, просмотрит утреннюю газету, выпьет чашку кофе с молоком, съест коржик, потом сядет на автобус и отправится домой…
— Где тебя носит с утра спозаранку? — накинулась на него по возвращении Айша, жена дяди.
— Я был в бане.
Айша лишь усмехнулась на его слова: в бане он был всего два дня назад.
