Петру Великому покорствует Персида - [23]

Обычно князь брал с собою Марию: беседа с ней доставляла ему удовольствие. Дочь была книгочейкой и обо всём прочитанном имела свои здравые суждения. Обычно они разговаривали о книгах, нередко о людях, их окружавших, о частых гостях князя вице-канцлере Шафирове, графе Толстом, послах некоторых держав, но чаще всего о французском де Кампредоне, о герцоге Голштинском[36] и его свите... Герцог, кстати, уже не раз бывал в Черной Грязи и восхищался живописностью этих мест, особенно местоположением княжьих хором, стоящих на возвышенном берегу пруда.

В этот раз, однако, князь Дмитрий решился заговорить с дочерью о самом деликатном: о том, что в равной степени волновало и его и её. Он заговорил первым:

— Прости, дорогая Марика, что я решился вторгнуться в самую сокровенную область твоей жизни, но мне, как отцу, это позволительно, ибо я полон беспокойства о тебе. Приёмная мать...

   — Приёмная мать мне чужой человек, — перебила его Мария. — Из уважения к тебе, отец, я сохраняю к ней лояльное отношение — не более. Но в остальном...

И она замолчала. Не следовало поминать приёмную мать, это была неловкость с его стороны: вторая супруга князя Анастасия Трубецкая была на три года младше Марии. Ах, Боже мой, сколь надо быть деликатным! Забылся, не подумал...

   — Ещё раз прошу простить меня, Марика. Тем более я всецело надеюсь на твоё полное доверие. Ты разрешаешь мне?

Мария кивнула.

   — Я знаю о твоих отношениях с его величеством, — почти без паузы продолжил князь, — притом, к великому сожалению, не я один. Но мне ведомо то, о чём пока не подозревают даже домашние: ты понесла от государя. Долго делать вид, что ничего не произошло, невозможно. Пока это не затянулось, можно прибегнуть к помощи докторов, дабы избавиться от плода.

   — Но государь против! — с жаром, неожиданным для князя, воскликнула Мария. — Он пожелал, чтобы я родила ему наследника. И тогда...

   — Что тогда, что?— допытывался князь.

   — И тогда... Так он сам сказал... Тогда он сделает меня своей супругой...

Мария умолкла и закрыла лицо руками. Меховые рукавички не могли впитать слёзы, выступившие на глазах.

   — Наивная девочка, — наконец заговорил он, стараясь вложить в свои слова как можно больше сострадательности и участия. — Наш государь человек увлекающийся. Но и столь же легко забывающий о предмете своего увлечения. Кроме разве что корабельного строения и токарного станка. Я бы на твоём месте не придавал серьёзного значения его словам...

   — Как можно! — воскликнула Мария неожиданно резко. — И это говоришь ты, сенатор, государственный человек. Император не отречётся от своих слов. Ни-ког-да! И я буду рожать! Что бы там ни было, что бы обо мне ни говорили.

Князь видел ожесточение Марии, её решимость и понял бесполезность своих увещаний. Он сказал:

   — Что ж, я готов уважать твоё решение. И не будем больше говорить об этом. Я бы только хотел, чтобы ты с этого дня более внимательно относилась к себе, к своему здоровью, как подобает будущей матери.

   — Обещаю тебе, отец, — с облегчением произнесла Мария. — Это я и хотела от тебя услышать.

Довольные друг другом, они возвратились в дом. Князь Дмитрий тотчас проследовал в кабинет. Разговор с дочерью дал ему пищу для размышлений. Царь Пётр вызывал в нём смешанное чувство. Бесспорно, русский монарх был незауряден: он одновременно восхищал, удивлял и пугал. Пугал несоразмерностью всей своей натуры: огромностью, непредсказуемостью, буйством чувств и их неукротимостью.

Над рабочим столом князя был укреплён лист картона, на котором Иван Ильинский по его просьбе вывел крупными буквами слова царя ещё тогда, когда князь осваивал новый для него русский язык, дававшийся ему нелегко по причине языковой смуты, царившей у него в голове. Эти слова Пётр произнёс в лагере на Пруте после злосчастного похода, когда турки потребовали выдачи Кантемира:

«Я не могу нарушать данного моего слова и выдать князя, предавшегося мне; лучше соглашусь отдать туркам землю, простирающуюся до Курска. Уступив её, останется мне надежда паки оную возвратить, но нарушение слова невозвратно. Мы ничего собственного не имеем, кроме чести, отступить от оныя — перестать быть царём и не царствовать».

Слова эти были сказаны Шафирову, сновавшему из русского лагеря в турецкий и обратно, дабы согласовать условия беспрепятственного пропуска русской армии, оказавшейся в турецко-татарском кольце. Шафиров выторговал-таки выгодный для России мир, а великому везиру объявил, что Кантемира в русском лагере нет, что он с верными ему людьми бежал в Австрию. А тем временем князь нашёл надёжное убежище в карете царицы Екатерины: турки, пропустившие русскую армию, можно сказать, сквозь строй, не осмелились заглянуть в кареты царицы и её придворных дам: гарем русского царя был столь же священ и неприкосновенен, как гарем султана.

Стало быть, царя Петра отличало благородство чувств. Впрочем, князь не раз в этом убеждался. И в то же время он был непомерно вспыльчив и следовал первому порыву, иной раз неправедному и жестокому. Трудно сказать, что могло перевесить...

Князь видел: Пётр увлечён Марией. Но кто мог сказать, сколь прочно, сколь стойко это увлечение. Честь ли это или бесчестье? И что может воспоследовать в результате? Опала или фавор? Государыня Екатерина, бесспорно, сведана об этой связи: у неё достаточно глаз и ушей, она укрепилась в своём положении и так просто не уступит его какой-то там княжне. С другой же стороны, её повелитель чужд не только предрассудков, но и законов: он сам себе закон. Он самовластен, самодержавен, самовит. Европейские монархи были втиснуты в рамки, у одних они были уже, у других шире. Пётр презирал какие-либо рамки, он чуждался их.