Петрос идет по городу - [20]

«Я пришлю вам с Петросом рецепт. Этот лосьон я приготовляю сама», — говорила она знакомым дамам, которые приходили на праздник к ним в гости и восхищались ее духами.

И если Петросу хотелось теперь иногда прижаться к маме, чтобы согреться, то, вспомнив о запахе дыма и опилок, он предпочитал мерзнуть.

Дедушка ходил по дому — в редких случаях, когда не лежал, — завернувшись в вишневый плед, подпоясанный веревкой. Больше всего у Петроса зябли руки, потемневшие и распухшие. Мама связала из обрывков разноцветной шерсти пару перчаток для Антигоны и часто спрашивала ее с тревогой:

«Руки ты не обморозила?»

Можно было подумать, что придет конец света, если Антигона обморозит руки. У мамы пальцы распухли и стали толстые, как сосиски. Когда она стирала или мыла посуду, то не разрешала Антигоне помогать ей.

«Девочке надо беречь свои руки», — говорила мама с решительным видом; а уж если она забрала что-нибудь себе в голову, то переубедить ее было невозможно.

Так, несмотря на возражения окружающих, она наливала себе суп в мелкую тарелку. На ужин она варила обычно невкусный густой суп, который лишь слегка утолял голод. Все ели его без хлеба, только дедушка оставлял себе корочку от обеда. По карточкам выдавали на одного человека в день сто тридцать граммов хлеба, вязкого, желтого, как яичный желток. Его выпекали на листах бумаги, смазанной оливковым маслом, и если пытались ее отлепить, то крошилась корка, и поэтому приходилось есть хлеб вместе с бумагой.

«Если вы выбрасываете бумагу, — сказал Петросу Сотирис, — притаскивай ее мне».

Петрос стыдился признаться, что они не делают этого, и каждый день отдавал Сотирису корку от своей доли — то есть кусок бумаги с приставшей коркой, — и тот с жадностью съедал все до крошки. Как только хлеб приносили из пекарни, мама выдавала каждому по порции, завернутой в салфетку. Пока Петрос сидел дома, он то и дело отщипывал по кусочку от своей доли, и к обеду у него ничего не оставалось. Не раз давал он себе слово до обеда не притрагиваться к хлебу, но никак не мог удержаться. Все съедали хлеб за обедом, и только дедушка приберегал кусочек к ужину. Однако Петрос не раз замечал, что тот жует что-то в неположенное время.

Однажды, только Петрос успел вернуться из школы, как Сотирис громко застучал к ним в дверь.

— Бежим! На углу лежит покойник… Говорят, помер от голода.

Они стремглав скатились с лестницы и выскочили на улицу. На углу толпился народ. Прокладывая дорогу локтями, мальчики пробрались через толпу. На пороге дома сидел какой-то мужчина, не разберешь, молодой или старый. Прижав к груди его голову, женщина била его по щекам, чтобы привести в чувство. Мужчина на секунду открыл глаза.

— Что с вами? — спросила женщина.

Из его груди вырвались странные хриплые звуки:

— Е-е-есть хочу…

Поднявшись на несколько ступенек, женщина громко сказала людям:

— У него истощение от голода.

Кто-то вложил в руку мужчине кусок хлеба, отрезанный от немецкой буханки. Старушка сунула ему в рот несколько изюминок. Потом девушка из соседнего дома вынесла полстакана молока.

Петрос потихоньку сбежал от Сотириса. Снова у него подвело живот, а в ушах зазвучал страшный голос: «Е-е-есть хочу…» Когда умирающий открыл глаза, они, точно из двух бездонных ям, стали смотреть в бесконечность… Петрос опустил руку в карман. Там лежала промасленная бумага с коркой, припасенная для Сотириса. С жадностью запихнув ее в рот, он тщательно прожевал все и проглотил. У подъезда своего дома он столкнулся с Сотирисом.

— Говорят, возле церкви еще трое свалились от голода. Один взаправду помер. Пошли поглядим?

— Меня не пустит мама, — ответил Петрос и поспешно скрылся за дверью.

Вечером, покончив со своей порцией супа, он заявил так громко, что даже сам вздрогнул:

— Я не наелся!

Все в изумлении уставились на него, словно он сказал что-то невероятное. А дедушка пробормотал довольно сердито:

— Кто же думает, что ты сыт? И потом, не смей жаловаться! Вы с Антигоной получаете больше всех хлеба. Я-то вижу, как ваша матушка отрезает вам самые большие ломти.

— Папа! — В голосе мамы прозвучали такие гневные ноты, которых Петрос никогда раньше не слышал.

Дедушка поднялся из-за стола, предварительно очистив свою тарелку последней корочкой хлеба, и улегся на диван, закрывшись с головой пледом. Папа включил радио и поймал Лондон. Сделав чуть погромче, он прошептал:

— Замолчите, — хотя никто не проронил ни звука.

Раздался ясный неторопливый голос диктора:

«…Повторяю: Алексис из Афин шлет привет своей семье и юной невесте. Племянника он просит не забывать, что превыше всего любовь к родине».

— Это дядя Ангелос!

Все не сводили глаз с приемника в надежде услышать продолжение. Дедушка высунул голову из-под пледа. Диктор продолжал говорить так же медленно:

«Гио́ргос, сын Си́фиса из Гера́клиона на Крите…»

Подойдя к дедушке, мама обняла его, и оба они тихо заплакали. Антигона не могла сдержать своей радости:

— Он вспомнил и о Рите, вы слышали? О своей юной невесте!

Потом, лежа в кровати, Петрос, сколько ни пытался, никак не мог представить себе дядю Ангелоса в английской военной форме, который бегал, как Эррол Флин, с копьем наперевес. Когда он закрывал глаза, перед ним возникала картина: дядя Ангелос сидит на песке под высокой финиковой пальмой, а перед ним стоит огромная картонная коробка, вроде тех, что привозил Майкл, первый жених Лелы. Однажды госпожа Левенди дала маме немного английского мармелада. Он сильно пах апельсином, и после него во рту долго сохранялся приятный привкус горечи.