Петропавловская крепость - [7]

С другой стороны возле Федора Михайловича сидел Черносвитов, одноногий купец из Сибири, широколицый, скуластый, с монгольскими глазами. Он недавно приехал из Иркутска, где, как говорили, имел большое влияние на генерал-губернатора. Высокий студент Филиппов стоял возле книжного шкафа с открытой книгой в руках и улыбался, посматривал на слушателей так, словно это он написал письмо. Содержание писем он знал почти наизусть и теперь, вероятно, следил за текстом. Достоевский выделял интонацией наиболее острые мысли Белинского:

- Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехе цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства собственного достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе.

- Вот это верно! - воскликнул Головинский. - Это совершенно так!

- Тише ты! Дай послушать! - оборвал его Спешнев.

- Самые живые, - читал Достоевский, - современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права...

- Нет, ты скажи! - снова воскликнул Головинский.

- Отто-так! - качнул головой Черносвитов.

- Вот! - вскочил Головинский. - Вот она сердцевина!

И, кажется, все зашевелились, шелест голосов прошел по комнате. Спешнев поднял колокольчик и позвонил. Сразу установилась тишина.

- А Ваше понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого Вы нашли в словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которой должно пороть и правового и виноватого? Да это и так у нас делается зачастую, хотя чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться...

- Вот где сердцевина всего! - повернулся Петрашевский к Головинскому, выставив свою длинную бороду. Он словно продолжал свой давний спор с Головинским.

- Господа! - снова поднял Спешнев колокольчик. - Так мы письмо до рассвета не дочитаем!

- ...то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые напоминали бы Ваши прежние.

Федор Михайлович опустил лист, закончил чтение.

Все сразу возбужденно зашевелились, начали переговариваться.

- Отто-так! - качал головой Черносвитов.

- Господа! - поднялся Головинский и заговорил с увлечением: Белинский правильно сказал, что в настоящее время всех передовых людей занимают три вопроса: освобождение крестьян, улучшение судопроизводства и утверждение полной гласности, отмена цензуры. Я считаю, что самый важный вопрос, что идеей каждого должно быть освобождение крестьян. Как можно достичь этого? Правительство не может этого сделать, потому что освободить без земель нельзя. Восстание крестьян неизбежно. Они достаточно сознают тягость своего положения, и мы обязаны способствовать скорейшему возникновению бунта. Только с помощью бунта можно освободить крестьян.

- Я не могу согласиться с тобой, - вскочил Петрашевский. - По моему мнению, вопрос первой важности есть вопрос о судопроизводстве, по двум основаниям. Во-первых, вопрос об освобождении крестьян касается только двенадцати миллионов крепостных... А улучшение судопроизводства касается всех сословий, ибо потребность справедливости, суда правого, есть общая потребность: а при настоящем судопроизводстве с закрытыми дверями оно не достигает цели...

- Не статистика, - энергично возразил Головинский, - не цифры определяют потребность народа. Они определяются наибольшею справедливостью, вот мерило потребности! Справедливость нарушается существованием крепостного сословия; не имеющего никаких юридических прав, а потому вопрос первой важности есть освобождение крестьян.

- Я не кончил, - сказал Петрашевский, выслушав Головинского. - И второе основание то, что настоящее экономическое положение страны не выиграет при освобождении крестьян. Оно может повлечь за собой столкновение сословий. Бунт гибелен, как сам по себе, так и по своим последствиям. Улучшение же судопроизводства представляет обществу необходимые права и тем содействует его развитию, его двежению вперед.

Достоевский внимательно слушал, глядя то на Петрашевского, то на Головинского.

- Допускаю действительность Ваших опасений и полагаю, что они устраняются временной диктатурой, - ответил Головинский.

Петрашевский запальчиво возразил:

- Я против любого диктатора! Я первый бы поднял на него руку!

Спешнев усмехнулся и произнес негромко:

- Но есть иная диктатура! Диктатура угнетенных!

Черносвитов внимательно посмотрел на Спешнева, прищурившись. Достоевский перехватил его взгляд и опустил глаза. Не нравился ему Черносвитов.

- Беда нам, русским, - проговорил негромко Черносвитов, но так, чтобы его слышал Спешнев. - К палке мы очень прывыкли. Она нам нипочем.

- Палка-то о двух концах, - обернулся к нему Спешнев.

- Это так! Да другого-то конца мы сыскать не умеем.

- Ничего, сыщем! - ответил Спешнев.

- Николай Александрович, - шепнул Достоевский Спешневу, отвернувшись от Черносвитова, - Вы с ним поосторожней. Мне кажется, Черносвитов просто шпион. Слишком он остро говорит всегда...

- Бросьте Вы, - улыбнулся Спешнев. - Все Вам шпионы мерещатся. Насмотрелся человек на мерзость самодержавную, вот и говорит...