Петр III - [26]

Якобы позабытая мужем, а в действительности отталкивавшая его жена, ее беременность, грозившая обвинением в супружеской измене, спонтанно возникавшие и рушившиеся любовные многоугольники в миазме придворных интриг… Нет, не напрасно подзадержались мы на подобных, в сущности интимных, сюжетах. Ибо, учитывая высокое положение супругов, многие обстоятельства, о которых публично говорить не принято, оказывались чреваты действиями, отзывавшимися на судьбах огромной страны и ее населения, в массе своей даже не подозревавшего о том, что происходило за стенами дворцов правителей, в их гостиных, спальнях, кроватях!

Парадокс состоял в том, что внук Петра Великого, которому по крови и по праву предстояло взойти на российский престол, становился первой жертвой всего этого. И по-человечески можно понять его чувства к Елизавете Воронцовой. Наверное, «Романовна», как он ее называл, была единственной женщиной, которую Петр Федорович действительно любил. И доверял ей. И она платила ему ответными чувствами. Возникавшая при этом запутанность личных отношений в верхах осложнялась тем, что Елизавета Романовна была родной сестрой Екатерины Дашковой, любимицы Екатерины. А Петр — ее крестным отцом.

Позднее Дашкова вспоминала: «Великий князь вскоре заметил дружбу ко мне его супруги и то удовольствие, которое мне доставляло ее общество; однажды он отвел меня в сторону и сказал мне следующую странную фразу, которая обнаруживает простоту его ума и доброе сердце: "Дочь моя, помните, что благоразумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон". Я ответила, что не понимаю смысла его слов, и напомнила ему, что его августейшая тетка, императрица Елизавета, приказала нам посещать и двор ее высочества. Я должна отдать справедливость моей сестре, графине Елизавете, что она не требовала, чтобы я посвящала ей свое время. Она меня ничем не стесняла, а великий князь с того времени вывел заключение, как мне пришлось убедиться, что я просто дурочка» [74, с. 15–16].

Вдумываясь в приведенные слова, поражаешься тому, что и спустя четыре десятилетия Дашкова, женщина умная и независимая, так и не оценила дружеский совет своего крестного отца. Последующая крайне сложная и тягостная история ее взаимоотношений с Екатериной, уже ставшей самодержицей, показала, насколько дальновидным был Петр Федорович. Уж он-то знал характер своей супруги намного лучше, чем ее (тогда — девятнадцатилетняя) обожательница! И все же чем объяснить то откровенное неприятие, не только политическое, но и чисто человеческое, личное, которое испытывала по отношению к Петру Дашкова? Амбициозной ревностью, чисто женской завистью к старшей сестре, на месте которой могла бы оказаться она, Екатерина Малая? Или противоестественной (и неутоленной?) страстью этой Екатерины к той, другой, Великой? Эту тайну Дашкова унесла в могилу. Стоит ли тревожить почивший прах?

А Елизавета Воронцова — любимица Петра Федоровича? Неужели она была «очень невзрачная, оливкового цвета лица и до чрезвычайности нечистоплотная», какой рисовала ее, ставшую в одиннадцать лет фрейлиной, великая княгиня [86, с. 60]? Или «толстой и нескладной», «с обрюзглым лицом», «широкорожей»? Ее более поздний портрет кисти неизвестного художника таким характеристикам соответствует мало. Перед нами зрелая женщина, к тому времени ставшая супругой статского советника А. И. Полянского (1721–1818), мать дочери Анны (родившейся в 1766 году) и сына Александра (родившегося в 1774 году). Елизавета внешне немного напоминала свою младшую сестру, но, судя по отзывам родственников, значительно от нее отличалась нравственно. Ее братья С. Р. Воронцов и А. Р. Воронцов любили «Романовну» и «отдавали ей большое предпочтение перед княгиней Дашковой, которую не без основания упрекали за недружелюбное отношение к сестре, сильно ее побаивавшейся не только во время своего фавора, но и после своей опалы» [90, с. 25]. Конечно, такие суждения противоречили распространенной в литературе оценке Е. Р. Воронцовой. Эта оценка восходила к Екатерине Алексеевне и по понятным причинам была сугубо эмоциональной, чисто женской. Но именно она стала попутным средством для компрометации человека, с которым «Романовна» почти десять лет была тесно связана, — великого князя и императора Петра Федоровича.

Развивавшийся на глазах придворной публики фавор Елизаветы Романовны, да и мимолетные увлечения великого князя умело использовались теми, кто симпатизировал Екатерине Алексеевне: в отличие от своего супруга, она умела если и не сохранять свои любовные похождения в тайне, то, по крайней мере, не афишировать их. Все это протекало на фоне демонстративных эскапад великого князя, который своими, невинными в сущности, проделками вызывал неудовольствие у властителей придворных дум, особенно у ханжествующих святош. Еще в юные годы он, по свидетельству Штелина, имел «способность замечать в других смешное и подражать ему в насмешку» [197, с. 71]. Это была все та же бравада, вредившая прежде всего ему самому. В основе ее лежало осознание своего одиночества: в атмосфере царствования Елизаветы Петровны он все более чувствовал себя чужим. Стоит ли удивляться той многократно обыгранной в официальной историографии и беллетристике склонности великого князя, чуть ли не с первых лет прибытия в Россию, проводить свободное время не в придворной среде, как его супруга, а в компании приставленных к нему слуг и лакеев? Это раздражало императрицу, и в инструкции, данной назначенному обергофмейстером двора наследника Н. Н. Чоглокову в 1747 году, предписывалось запрещать великому князю игры с «егерями и солдатами или какими игрушками и всякие шутки с пажами, лакеями и иными негодными, ни к наставлению не способными людьми» [55, № 2, с. 719]. Однако Елизавета Петровна гневалась зря: ее племянник во многом просто повторял поведение своей тетки. Современники, которых это шокировало, сообщали, что она охотно водится с певчими, горничными, поломойками, лакеями и солдатами, приглашает их на обед в свои покои, выезжает с некоторыми из них на прогулки. Немалое пристрастие питала Елизавета Петровна и к английскому пиву, что также подвергалось осуждению как проявление низости ее происхождения (как-никак ее мать Екатерина I, в девичестве Марта Скавронская, была из крестьянской семьи). Но то, что в конечном счете прощалось дочери Петра («Простоту поведения Елизавета, несомненно, усвоила с детских лет в семье Петра и Екатерины, она была для нее естественной и удобной чертой общения», — справедливо констатировал Е. В. Анисимов [41, с. 161]), выставлялось и до сих пор выставляется в качестве чуть ли не одного из главных обвинений по адресу ее племянника.