Петька из вдовьего дома - [61]

ГЛАВА XXX

или Эпилог, из которого можно понять, какой путь в жизни выберет Петька

Наступил последний день августа. Анна Кирилловна повела Петьку на курбатовский завод, который отец называл при жизни не иначе, как каторгой. Петька нехотя спускался по знакомому ему с детства Казанскому съезду, вспоминал дни, когда он по этой дороге носил отцу обед, катался на коньках и салазках. Петька шел медленно, то и дело отставая от матери. Она его не торопила — понимала: сын прощается с детством, прощается навсегда.

На заводе Петька с первого же дня стал работать в двойную смену. Работа начиналась в пять часов утра, а заканчивалась поздно вечером. Петьке надо было вставать в четыре утра, чтобы успеть собраться и прийти на завод до гудка. Хорошо, что дом бабушки Александрии, куда перебрался жить Петька, был недалеко от завода.

Бабушка вставала рано, входила в чулан, где на своем старом войлоке, расстеленном прямо на полу, спал Петька, будила его не наклоняясь, слегка толкнув ногой. Если внук спал слишком крепко, будто невзначай роняла печную заслонку из жести. Сонный Петька мигом вскакивал от сильного грохота и противного звона, на ходу умывался и бежал на завод.

У порога бабушка окликала его:

— Еду, Петюша, не забудь!

Петька, все так же не говоря ни слова, брал приготовленный бабушкой с вечера узелок с хлебом, исчезал за воротами.

Шагая вниз по булыжнику Казанского съезда, время от времени закрывал глаза: кружилась голова, подкашивались ноги. Нестерпимо хотелось спать. Хлеб он съедал во время работы, чтобы в обед урвать пяток лишних минут для сна. И когда раздавался гудок на обеденный перерыв, Петька забивался куда-нибудь в уголок, ложился прямо на пол, покрытый толстым слоем грязи, и мгновенно засыпал.

Работа отнимала у Петьки все силы, притупляла мозг. Кроме обычных дней, за которые платили всего по двадцать копеек, приходилось работать еще три ночи в неделю и почти сплошь все праздники. Петька сдал, грудь его стала впалой, спина заметно согнулась. Раньше он мог без остановки взбежать на набережную по лестнице, теперь же задыхался уже на половине ее.

Жизнь стала ужасно бессмысленной и однообразной. Самым страшным казалось то, что некого было винить за это. Иногда Петька подумывал даже о самоубийстве, но тогда очень жалко было мать.

Однако со слесарем Степанычем[96], к которому Петьку определили в подручные, работать было интересно. С виду суровый и мрачный, с насупленными густыми бровями, он был человеком простым и добродушным. К Петьке он относился со вниманием, по-взрослому серьезно.

— Парень ты, я вижу, грамотный и смышленый. Далеко пойдешь! — сказал он как-то ему многозначительно.

Степаныч не верил в бога, на первых порах хотел было разуверить в этом и Петьку и очень удивился, когда узнал, что его юный подручный давно перестал бывать в церкви. Однажды после какой-то особенно трудной смены Степаныч заговорил с Петькой о том, что все богачи, в том числе и их хозяин — пароходчик Курбатов, живут трудом рабочих, бедняков, бессовестно обманывают и грабят таких вот, как они, и что в России уже есть кружки из рабочих, которые хотят прогнать хозяев и царя, а заводы и всю власть отдать в руки народа.

Петька слушал и ничего не понимал.

А Степаныч, понизив голос, продолжал:

— За участие в тайном кружке полагается тюрьма или ссылка в Сибирь…

Он замолчал и испытующе посмотрел в глаза Петьки, стараясь понять, какое действие оказали на паренька эти слова. Но в глазах подростка было больше любопытства, чем страха. И тогда Степаныч, положив свою тяжелую, словно железную, руку на хилые Петькины плечи, произнес не спеша, как-то особенно значительно:

— Может быть, все мы погибнем, — он ударил на это «мы», — но помни: мы бьемся за величайшее дело всего трудового человечества!

Слова были такие новые, значительные и гордые, что у Петьки даже мороз по коже прошел.

А Степаныч, немного помедлив, спросил тихо:

— Хочешь вступить в наш кружок?

Петька растерялся от неожиданности и пришедшей от только что услышанных слов неуверенности в себе, промямлил, запинаясь:

— Я не могу решить… сразу… Мне надо… подумать…

Степаныч не ожидал такого ответа, спросил сердито:

— Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

Посмотрел выразительно, сказал с сердцем:

— Я в твои годы долго не думал! — пошел было прочь от Петьки, обернулся, добавил строго, не поднимая глаз:

— Ты об этом никому, а то в острог меня посадят. Понял? Жаль старуху мать.

Степаныч ушел, а Петька особенно усердно принялся пилить гайку.

«Ишь какой! — сердился Петька не столько на слесаря, сколько на себя. — Свою мать ему жалко, а меня и мою мать нет!»

А мысли упрямо возвращались к словам Степаныча: «Я тоже как лошадь работаю целыми днями, а хозяин ни одного болта не выточил, ни одной гайки не сделал. Это уж я точно знаю… И насчет того, что в одиночку ничего не добьешься, тоже правильно… Полицейские, когда кулачный бой на Жуковской был, поди, сами за угол прятались!..»

Вроде бы ничего не изменилось в цехе. Та же пыль, тот же гул от шелеста ремней, скрежета напильников, цоканья молотков. Но почему-то Петька почувствовал сейчас, будто завод стал меньше и теснее, а он, Петька, сильнее и свободнее.