Петербургские хроники - [16]

Военные действия ведутся то ли в Прибалтике, то ли в Польше. Красивые хутора, узкоколейка, заросшая травой. Я понимаю бессмысленность войны, хочу бежать, мне страшно. С аэропланов летят стаи железных стрел. Стрелы впиваются мне в голову, но не глубоко — я вытаскиваю их. По узкоколейке едут солдаты кайзера в островерхих касках, они сидят на танках, веселые, крепкие. Въезжают в тыл нашего корпуса. Паника среди командования. Мой зам отпросился домой в отпуск. Я понимаю — это хитрость. Хочется спрятаться в погреб, но я на виду, солдаты следят за мной. Невнятная мысль о большевиках, тяжелые взгляды солдат — я для них офицерская сволочь, спасающая свою шкуру.

Солдаты кайзера начинают сгонять местный народ в толпу, никто не сопротивляется, даже рады… Кошмар, одним словом.

27 января 1984 г. Дома.

Забавные рассуждения Сергея Залыгина в «Известиях»:

«В историческом плане русская классика явилась России и миру в одно безусловно чудесное мгновение: год рождения Пушкина — 1799, Гоголя — 1809, Белинского — 1811, Гончарова и Герцена — 1812, Лермонтова — 1814, Тургенева — 1818, Некрасова, Достоевского — 1821, Островского — 1823, Салтыкова-Щедрина — 1826, Толстого — 1828. Одна женщина могла бы быть матерью их всех, родив старшего сына в возрасте семнадцати, а младшего — в сорок шесть лет».

Где «Война и мир» 1941 года? Нет ее. Надо думать, пока. Зато есть «В окопах Сталинграда». И много бытописателей: В. Маканин, А. Ким, В. Курчаткин, Р. Киреев, Л. Бежин…

Правда, есть В. Конецкий и А. Житинский — писатели честные и острого взгляда.

Шолохов недавно умер. Похоронили в Вешенской. Последний из могикан?

8 февраля 1984 г. Дома.

В Ленинградской писательской организации около 400 писателей. В Ленинграде 4 млн. жителей. 1 писатель на 10 тыс. человек. Редкая профессия.

Я пока известен пяти-шести писателям. Они, если напрягутся, вспомнят мою фамилию. А читателю и вовсе неизвестен. Если только по газетным публикациям. И то сомнительно.

В джемпер, который мне связала Ольга, вплелись ее волосы.

17 февраля 1984 г.

Был в «Неве». Разговор с Самуилом Лурье по поводу «Феномена Крикушина»:

1. Ваш интересный замысел реализован не полностью.

2. Повесть печатать не будем. В нашем портфеле есть нечто похожее по жанру, что мы готовим к печати. Это редакционная тайна.

«Не робей и, главное, не горбись», — как пел Высоцкий. А мы и не робеем. Делаем зарядку. И трем к носу. Писать надо так, чтобы главные редактора журналов сами к тебе в очередь стояли.

8 марта 1984 г. Дежурю в гараже.

В конце февраля закончил «Записки шута». Ольга прочитала, сказала, что начало слабое, остальное интересно. Отдельные главы читал в Клубе сатиры и юмора. Мнения разные. Много советов. «Шут» — еще не повесть. Пусть вылеживается. Пишу рассказы.

В газете «Советская Киргизия» неожиданно вышла моя новелла «Любовь и велосипед». Прислали приличный коньячный гонорар — 8 р. 12 коп. Ровно на бутылку. Специально? Пять рублей отдал Ольге, три зажилил. Хочу немного выпить и написать короткий рассказик — одним аккордом. Ворота закрыты, все машины на месте.

Самовар графа Толстого

К инженеру Петрову приезжал друг из Венгрии, и тот после долгого застолья подарил ему медный, позеленевший самовар.

— Смотри, какой самоварище! — нахваливал подарок Петров. — Это же, черт знает, что за агрегат! А медалей, медалей сколько!.. Видишь? — он оттирал тряпкой пыль и тыкал пальцами в овальные клейма. Ведро чаю влезет, не меньше.

Друг Имре вежливо улыбался и кивал головой.

— Ведь это живая история! — распалялся Петров. — Говорят, из него сам Лев Толстой два стакана чаю выпил. — Он покосился на вскинувшую брови жену. — Точно!.. Ехал он мимо одной деревушки, а там мой прадед с прабабкой сидят в тенечке, чай пьют. Ну, они его и пригласили. Давайте, дескать, граф, чайку с дороги. Н-да… Краник только починить и порядок. Бери, Имре, дарю.

Имре увез самовар в Венгрию, почистил его, починил краник и поставил у себя дома на видное место.

— О-о-о!.. — тонко улыбался он, когда гости интересовались происхождением самовара. — О-о-о… Это целая история! Прадед моего русского друга пил из этого самовара чай с самим Львом Толстым…

Вскоре к Имре приехал его болгарский друг Дончо, и после трехдневного сидения в саду, под сливами, Имре подарил ему самовар.

— Но помни, мой друг Дончо! — наставительно поднимал палец Имре. — Это исторический самовар! Ты должен беречь его и ухаживать за ним! Сам автор «Войны и мира»…

Дончо поклялся, что будет смотреть за этой блестящей штуковиной, как за самим собой, и тут же, за столом, подарил Имре магнитофон «Грюндиг».

Так самовар оказался в Софии.

Дончо сдержал свое обещание: он надраил самовар автомобильным лосьоном и заказал для него стеклянный куб. Раз в месяц Дончо с женой и детьми бережно доставали пузатую диковинку из стеклянного домика и полировали его сверкающие бока бархоткой.

— Вот, дети!.. Сам Лев Толстой… — он кивал на портрет мирового классика, — сам Лев Николаевич пил из этого самовара, когда творил свои бессмертные произведения…

Однажды к Дончо приехал погостить двоюродный брат Христо, женившийся на шведке, и защелкал языком, переводя восторженный взгляд от самовара к портрету и обратно.