Петербургские апокрифы - [51]
Студент занялся тщательно своим туалетом и ногтями, не прерывая веселой болтовни. Он рассказывал и о себе, и о других, мало стесняясь выражениями, анекдоты двусмысленного характера. Только женщины являлись темой его рассказов. Он был еще очень молод и как бы гордился своими похождениями, многое, видимо, привирая.
Мише он стал невыносимо противен, хотя любопытство его разжигали эти фантастически-преувеличенные рассказы. Наконец, повозившись с галстухом, студент окончил свой туалет, и они пошли в вагон-ресторан пить кофе. Все общество уже собралось там.
Так празднично, нарядно выглядел этот вагон с зеркальными широкими окнами, в которые яркое уже весеннее солнце врывалось.
Миша, молча со всеми поздоровавшись, принялся за свое кофе. Он не мог отвлечь мыслей и взглядов от студента, который уселся против него и весело шутил с сестрами, смеясь громким, каким-то детским смехом, был почтительно услужлив со старушками, дружественно фамильярен с ним и такой розовый, веселый, миловидный, казался славным, милым мальчиком, ничуть не похожим на героя всех тех грязных историй, которые еще звучали у Миши в ушах.
Прошла, подавая что-то, горничная — чистенькая, в кокетливой наколке, но еще совсем девочка, с кукольно-хорошеньким личиком. Миша заметил, как весело переглянулась она со студентом, и понял, что это именно и есть героиня вчерашнего приключения.
Мысль о том, что все это так просто, до ужасного просто, поразила Мишу. Он не мог оторвать глаз от девушки, будто желая заметить какие-нибудь следы вчерашнего, но она была очень занята своим делом, проворна, услужлива и почему-то напоминала Мише Дашу.
«Вот и ее бы он не пропустил, а потом бы хвастался», — подумал Миша, глядя на студента, и непонятная не то злоба, не то отвращение, а может быть, и отвратительная, постыдная зависть к веселой наглости того росла в нем.
— Что, вы тоже на мою заглядываетесь. Правда, душка? Хотите сосватаю? — нагнувшись через стол, прошептал студент, с той же улыбкой, с какой сейчас почтительно шутил он с словоохотливой генеральшей.
Миша ничего не ответил, отвернувшись к окну. Особенно почему-то поразило Мишу сходство горничной с Дашей, и воображение рисовало ему отвратительные, соблазнительные картины. Он старался овладеть собой, думать о чем-либо ином, но не мог. Против воли — на кого бы он ни взглянул, на маменьку, густо накрашенную, с трясущимися, выпиравшими грудями, на красивого благообразного батюшку, на пухлых девочек, схожих лицом с братом-студентом, всех их сейчас же Миша представлял в каких-то непристойных положениях, и у него кружилась голова, и муть подступала к горлу.
Вероятно, это стало слишком заметно, потому что все стали осведомляться о его здоровье, а батюшка высказал мнение, что это оттого, что он сидит спиной к ходу поезда; он посоветовал Мише пойти лечь, и тот был рад уйти в свое купе.
Лежа лицом к спинке дивана, Миша едва сдерживался, чтобы не закричать, не начать рвать зубами подушку, такое дикое исступленное отчаянье овладело им. Долго он не мог даже понять, что так мучает его, но вдруг вспомнилось то, о чем он как-то забыл в эти дни, — что сегодня вечером в Варшаве он встретит Агатову, при этой мысли Миша вскочил даже. Злоба, ненависть, отвращение душили его. Самые странные планы замелькали в его голове: то слезть на ближайшей станции и ехать куда угодно, только не к ней: то ему хотелось разбить стекло и выброситься в окно, но вдруг необузданное злорадство подсказывало ему иное решение: он приедет в Варшаву и там спокойно и холодно объявит ей, что он передумал и поедет дальше в Италию, да, именно в Италию, один, а она свободна делать что хочет.
Такое решение развлекло и даже развеселило как-то Мишу. Он достал путеводители, карты и стал составлять маршрут путешествия. Его пьянила возможность свободно выбирать из всех городов, всех стран места, где он остановится, где будет жить.
Даже студент, явившийся в купе и участливо спросивший о его здоровье, не раздражал его более, хотя разговора с ним Миша поддерживать не стал, сделав вид глубоко погруженного в изучение путеводителя, и, повертевшись немного, студент, посвистывая, вышел.
Миша целый день сидел один в купе, по целым часам глядел он в окно на мелькавшие деревушки, уже совсем другого вида, чем в Кривом Роге, большие тракты, белые мазанки с пирамидальными тополями, на поля, все больше и больше черневшие. Легкие дорожные мысли, такие далекие от всего важного, скользили.
Обедать он пошел, когда солнце уже село, нежной, весенней зарей озарив синее с облаками небо.
Миша сел возле англичан за отдельным столиком. К нему подсел старичок-помещик, поляк, и они говорили о хозяйстве, деревенской жизни, ценах на хлеб, долго и тихо.
В Варшаву поезд пришел поздно вечером.
