Петербург в 1903-1910 годах - [82]

Между тем, Тенеромо уверил Богушевского, что издание давно «расхватано» и крайне важно для журнала… Васенька разволновался и, когда явился Тенеромо, — а явился он за получением остальной суммы, — стал объясняться с ним.

Не вкушающий мяса вегетарианец признал происшедшее «недоразумением» и предложил весьма простую комбинацию для насыщения овец и волков: переменить заглавия рассказов, вошедших в книги, или хотя бы несколько изменить их.

«Васенька» рассказывал это при Н. О. Пружанском[268].

Обложка книги И. Тенеромо «Жизнь и речи Л. Н. Толстого в Ясной Поляне» (изд. «Посев», 1908)

— Разумеется, я отказался, — восклицал Васенька, оттопыривая нижнюю губу и махая руками: — благодарю покорно, я в таких проделках не участвую!

— О-о! — протянул Пружанский. — Я хорошо его знаю. Он давно живет на счет Толстого и надувает публику: это не речи Толстого, а переложение Талмуда; он Талмуд обкрадывает!

Богушевские — весьма порядочные люди. Васенька — издатель, кроме того, чрезвычайно остроумный и добродушный по природе человек, но совершенно еще в сыром виде. Он, например, серьезно спрашивал меня, когда Иван Щеглов[269] принес ему весьма глупый рассказ (помещенный потом в «Мире») — кто выше и лучше — Щеглов или Чехов? Подобных вопросов он задавал десятки.

6 декабря. Авансов набрала у Васеньки литературная братия без конца; вообще, эта злополучная редакция является местом, куда слетается коршунье, только затем, чтобы урвать кусочек.

Тенеромо, вместо того, чтобы обходить за две версты редакцию «Мира», ходит в нее каждый день и все уговаривает Богушевских «не обращать внимания на претензию «Посева»».

— А я не сдаюсь! — восклицал, передавая мне это, Васенька. Настоящий он Живокин[270], только не сознающий своего комизма! — чем драматичнее положение, в какое попадает он, тем больший смех вызывают его рассказы.

Удержаться от искушения говорить Васенька решительно не может и выбалтывает все, что только ни сообщают ему. И такому-то человеку литературная братия поверяет «по секрету» один про другого, что он бездарен, глуп и т. п. Васенька помирает со смеху, передавая все эти гнусности, основанные только на желании выпихнуть того или другого из редакции, чтобы занять больше места под свои статьи.

20 декабря. Для полной обрисовки Богушевских расскажу, как ведут дела эти люди.

Левушка — горный инженер по профессии — очень мало сведущий в литературе человек; вдобавок, он глух и упрям, как целая хохлацкая губерния. Задумали эти благодушные обыватели издавать журнал и первым делом устроили контору.

Пригласили за 150 р. бухгалтера, затем заведывающего конторой и конторщика. В заведывающие складом добыли откуда-то некоего Гинлейна — лысого немца; секретарем поступил к ним Ф. Ф. Потехин[271].

Последний «поступил» просто: явился в один прекрасный день без всякого зова и стал «помогать» в конторе, явился и на другой день, и на третий… Богушевские радовались. Когда стали выдавать конторе жалованье — пришел получать и Федор Федорович.

— Но ведь вы не служите?… — осмелился сконфуженно возразить Васенька.

— Нет, служу. Я же работал? Без меня вы не обойдетесь! — твердо возразил Потехин. Деньги ему были выданы и, таким образом, он водворился у них явочным порядком.

Подписка шла плохо; работы в конторе не было в сущности и для одного человека. Васенька и Левушка ворчали и жаловались на расходы, но когда им советовали прежде всего сократить контору — они оглядывались на закрытые двери, понижали голос и переводили разговор на другие темы.

«Контора» делала, что хотела; книгопродавцы открыто говорили, что Гинлейн продает книги, и наконец из области толков дело перешло на факты: в кладовой Богушевских обнаружилась пропажа на 3000 р. книг. Ключ от склада находился всегда у Гинлейна.

Тем не менее, и после этого случая у Васеньки не хватило духа расстаться с ним. Чрезвычайно милая и симпатичная старушка — мать Богушевских — Прасковья Александровна, выходила из себя, но решительно ничего не могла поделать со своими обожаемыми телятами.

Наконец, контора дошла до того, что стала не только даром получать деньги, но еще и грубить за это. В один прекрасный день Васенька вышел из себя и закончил почти, как Агафья Тихоновна в «Женитьбе» — вон убирайтесь все! Чтоб духу вашего здесь не было!

Я пришел в «Мир» как раз после этой истории и Васенька, разгуливая по кабинету в виде индейского петуха, сообщил мне с торжеством, что «слава Богу, выгнал, наконец, всех к черту».

Я порадовался за него. Прихожу на другой день, — гляжу — контора вся в сборе по-прежнему; тишина, все сидят нагнувшись над столами и усиленно что-то пишут. Прохожу к Васеньке в кабинет и спрашиваю, что все это значит?

Васенька сконфуженно разводит руками.

— Пришли, — говорит. — Опять работают!

— Да что же вы их не вытурите?

— Пришли! — опять повторяет Васенька. — Что ж поделать? Я им говорю, что они не нужны, а они сидят!

Я чуть не умер от смеха.

И такая история повторялась по сие время уже трижды: раз выгонял их Васенька, во второй раз, во время отъезда его — мать его и в третий раз — Левушка, «а они все сидят»!

1910 год

4 января. Был сегодня у Н. П. Карбасникова; беседовали с ним о всякой всячине. Пирожков