Петербург в 1903-1910 годах - [81]
18 мая. Похоронили О. Пергамента. Покойный был видный член Государственной Думы. Умер от разрыва сердца, но черносотенные газеты с «Новым временем» во главе заявляют, что он отравился.
Дело в том, что в наш век «привлечений» к суду собирались привлечь и его с несколькими другими лицами в качестве обвиняемого в пособничестве в бегстве за границу и укрывательстве известной мазурницы Ольги Штейн[262].
Трое друзей Пергамента, тоже члены Гос. Думы, отправились в Александро-Невскую лавру заказывать ему могилу. В конторе им сообщили, что могилы отвести не могут: митрополит Антоний чинит препятствие.
Слушание дела О. Г. фон Штейн в Петербургском окружном суде. На скамье подсудимых первая слева О. фон Штейн. На скамье защиты первый слева О. Я. Пергамент. Цифрой 4 означен прокурор Громов (рисунок из газеты «Петербургский листок», 1907)
Пошли они к Антонию. Митрополит заявил им, что хоронить Пергамента в черте города и по христианскому обряду, хотя он и православный, нельзя: он самоубийца.
Тогда приехавшие достали из кармана удостоверение прокурора и полиции, что препятствий с их стороны к погребению тела не имеется и что произведенное следствие установило факт естественной смерти Пергамента.
Митрополит ответил, что это, конечно, меняет дело, но что он должен переговорить с обер-прокурором, т. к. накануне по поводу предстоящего погребения Пергамента было заседание из пятнадцати владык и один из них, владыка Херсонский и Николаевский, сказал, что если бы даже Пергамент умер своей смертью, то его не следует хоронить в Лавре, т. к. неизвестно, был ли он у исповеди и причастия в текущем году.
Депутация горячо принялась возражать против дикого мнения, но Антоний сказал, что споры напрасны.
Возмущенные депутаты отправились к председателю Госуд. Думы, Хомякову[263]. Было девять часов вечера. Хомяков по телефону позвонил к Столыпину и весьма резко пересказал ему содержание переговоров с Антонием, добавив, что он не сомневается, что вся Гос. Дума сочтет историю с телом выдающегося сочлена ее за личное оскорбление и что, кроме того, все общество Петербурга сумеет достойно реагировать на нее.
В 11 час. вечера Столыпин позвонил Хомякову и сообщил, что все препятствия устранены, но только похороны должны произойти на Смоленском кладбище.
Похороны вышли весьма внушительные; весь Невский был залит народом; часть публики была обманута публикациями, гласившими, что погребение состоится в Лавре и долго напрасно ожидала у ворот ее приближения процессии.
19 мая. Карышев бросил журнал и уехал в свое имение, под Бологое.
По городу ходит масса разноречивых толков про смерть Пергамента.
Беседовал сегодня по поводу похорон его с нашим дьяконом. Дьякон дал несколько иное освещение происшедшему. Оказывается, похороны Пергамента совпали с Духовым днем — престольным праздником в Лавре, по престольным же праздникам церкви похорон не производят.
14 июля. Много воды утекло и дел совершилось за то время, что я опять не прикасался к этой книге. Причина последнего не лень, а то, что книгу эту приходится хранить в безопасном месте, не у себя на квартире.
От «Образования» и Карышева простыл и след: подписчики остались с носом, а Карышев, по слухам, уже за границей.
Кроме «Образования», естественной смертью опочило «Слово» — довольно-таки бездарная и пустопорожняя газета; «Новая Русь» дышет на ладан и, таким образом, к услугам петербуржцев остается только одна «Речь».
Был, между прочим, сегодня в редакции журнала «Мир».
В ночь на десятое к ним нагрянули гости — жандармы и полиция. Дело в том, что «Мир» первый поместил статейку о провокаторе Гартинге-Ландейзене[264] и теперь, когда дело загремело по всему свету, на нее обратили внимание. Автор статейки — Семенов, настоящее имя которого Соломон Коган[265], был арестован, но так как он французский подданный, то его через сутки выпустили. Дома у него все перевернули вверх дном.
В половине второго ночи компания нагрянула к Богушевским; был «сам» начальник сыскного отделения с помощником и, кроме того, 14 офицеров полиции и жандармерии с приличным количеством нижних чинов.
Перерыли контору, редакцию и помещение самих Богушевских, забрали портфель с бумагами Семенова, кое-какие рукописи, письма и по пяти экземпляров всех изданий «Мира».
Ничего опасного не нашли, да и глупо было и искать что-либо у таких добродушных младенцев, как Богушевские. Единственное же, к чему могли придраться — письмо Хрусталева-Носаря[266] — лежало в папке с другими письмами, но замечено ни одним из 14 офицеров не было.
4 декабря. На днях был в редакции «Мира» и толстяк, старший Богушевский встречает меня и, по обычаю своему, кричит во все горло: — Черт знает что! Неприятности у нас, безобразие!
— Что такое?
— Да с Тенеромо!
Оказывается, этот толстовец и вегетарианец[267] устроил такую штуку: уговорил Богушевского дать на будущий год в приложении к журналу свою «необычайно интересную книгу» — «Живые речи Толстого».
Получил с него 500 р. в виде аванса (продал за 1000 р.); «Васенька» на сумасшедшую сумму накатал объявлений, каталогов и анонсов и вдруг получил письмо из склада «Посев», гласящее, что книга Тенеромо уже издана им, совершенно не идет и почти целиком лежит в кладовой, а потому журнал «Мир» права издавать эту книгу не имеет (издана была в 1908 г.).
