Пьесы - [14]

Максим. Я не так уж молод, как это может показаться. Мне двадцать семь лет.

Женщина. (с сарказмом) Это меняет дело. Что ж, расскажи мне, что ты уже поставил.

Максим. Не очень много. Я снял два видеоклипа, несколько рекламных роликов и одну серию телефильма «Мальвина стреляет первой».

Женщина. Ой, нет, про эту телемыльную фигню ты мне можешь вообще ничего не рассказывать.

(пауза)

А почему только одну серию?

Максим. Потом меня уволили.

Женщина. Превосходно. Я даже не спрашиваю, за что именно. Видимо, вы просто не сошлись с продюсером во мнениях по поводу одного места из Блаженного Августина. Что ж, тебе удалось впечатлить меня своим рЭзюме. А в театре случалось бывать? Не знаю, может быть, мамочка приводила тебя когда-никогда за руку на новогодний утренник…

Максим. Да, я поставил «Чайку» в одном театре.

Женщина. «Чайку»? Это известная пьеса. И в каком же театре?

Максим. Театр не такой известный, как пьеса. У меня на родине, в Вологде есть самодеятельный театральный кружок…

Женщина. Не продолжай. Постановка, конечно, имела оглушительный успех?

Максим. Она оглушительно провалилась. Вологодская культурная элита просто размазала меня по страницам местных газет.

Женщина. Ничего удивительного. Вологодская культурная элита — это страшная сила. Пусть тебя утешает то, что первые постановки этой пьесы также не имели успеха. Так что тебе от меня нужно, деточка?

Максим. Знаете, готовясь к этой встрече, я боялся разочароваться, но теперь вижу, что вы в превосходной форме.

Женщина. (кладет ружье на диван, с досадой) Ты про это? Так, баловство.

Она снимает парик с бигудями и сбрасывает халат, под которым обнаруживается мужской костюм. Женщина превращается в Роберта Иксанова.

Иксанов. А что, действительно неплохо получилось?

Максим. (разводит руками) Я приготовился проститься с жизнью.

Иксанов. А где я прокололся?

Максим. У нас, режиссеров, свои секреты.

Иксанов. (берет ружье) А у нас, актеров — ружья, которые по недосмотру реквизиторов иногда стреляют в первом акте.

Максим. В таком случае я унесу свою тайну в могилу.

Иксанов. (бросает ружье) Оно не заряжено. Да вы садитесь, юноша. Так чем могу служить?

Максим. (садится на стул возле стола) Я хочу восстановить «Трех женщин» с вами в главной роли.

Иксанов. Чрезвычайно глупая идея.

Максим. Это почему же? В Москве нынче театральный бум. «Три женщины» — прекрасная, не заигранная пьеса. С декорациями проблем не будет. Интерьер конца девятнадцатого века есть в любом театре, где хотя бы раз ставили «Дядю Ваню». На женские роли мы подберем лучших актрис. Но самое главное — у меня уже есть спонсор.

Иксанов. (иронично) Конечно, это самое главное! Вы, безусловно, сделаете отличное шоу. Надеюсь, московская культурная элита будет к вам более благосклонна, чем вологодская.

Максим. И к тому же, если учесть, что вы готовы разговаривать о своих налогах лишь с оружием в руках…

Иксанов. На что вы намекаете?

Максим. На то, что у вас нет денег.

Иксанов. Да, у меня нет денег. Но у меня все-таки не настолько нет денег, чтобы на старости лет доверить свою репутацию мальчишке, который имел дело только с какими-то, прости Господи, крепостными театрами.

Максим. Вы ничем не рискуете.

Иксанов. Как это — ничем? Я же сказал — у меня есть ре-пу-та-ция! Вам известно значение этого слова?

Максим. Нет у вас никакой репутации.

Иксанов. Как это нет? (тянется к ружью)

Максим. Оно не заряжено. «Три женщины» с успехом шли на сцене Академического Театра с 1973 по 1984 год. С тех пор прошло больше двадцати лет. Вас никто не помнит, кроме двух-трех специалистов…

Иксанов. …чье мнение для меня важнее, чем суждения черни.

Максим. …которые в один голос утверждают, что вы играли более чем средне, а зрительницам нравилась исключительно ваша эффектная внешность.

Иксанов. Самовлюбленные идиоты, которые ничего не понимают в искусстве.

Максим. Возможно. Но неужели вам не хочется утереть им нос?

Иксанов. Утереть им нос?

Иксанов встает, подходит к окну и отдергивает занавеску. Это похоже на то, как раздвигается занавес в театре.

Иксанов. Когда мне было лет двадцать, я постоянно пытался переделать мир. Он казался мне каким-то кособоким, неаккуратным, неправильным. Особенно это касалось отношений между людьми. Вот, например, мужчина и женщина не любят друг друга, но живут вместе. Гуляют под ручку, завтракают за одним столом, даже рожают детей. И при этом ненавидят друг друга. Или наоборот, пусть они любят друг друга. Но она богата, а он беден — возьмем банальнейшую, водевильную ситуацию. Она выходит замуж за министра, а он едет в провинцию преподавать отечественную историю, женится на какой-нибудь толстой сельской барышне и тихо спивается, во время приступов белой горячки бормоча что-то неразборчивое из латыни. На каждом шагу я видел людей, которые обращались со своей жизнью хуже, чем мужик обращается со своими портянками. И мне казалось, что так быть не должно и я обязан это изменить. Я был убежден, мой долг — объяснить этим несчастным, что жизнь — это драгоценность, которую нельзя хранить в нужнике. И что ты думаешь, они были мне благодарны? Черта с два! Нет, они не начинали ненавидеть себя. Как раз себя-то они оправдывали и находили сотню, тысячу объяснений, почему они поступают именно так. Они были готовы потратить годы на то, чтобы выдумать убедительное объяснение, почему они не могут изменить свою жизнь. Но они ненавидели меня за то, что я пытаюсь нарушить их привычное существование, полное упоения собственной никчемностью. О, я набил себе немало синяков, прежде чем понял, что я — такое же ничтожество, как и все остальные и также не могу найти в себе силы на то, чтобы сделать очередной шаг вперед. И вот я сижу в этих четырех стенах и занимаюсь тем же, чем и все остальные — изобретаю причины, по которым я не могу жить по другому. Вспоминаю врагов, которые строят мне козни, придумываю всякие неблагоприятные обстоятельства, нахожу в себе разнообразные пороки — словом, воздвигаю на своем пути непреодолимые препятствия. Поверь мне, все эти годы я трудился не покладая рук. И возвел столько этих самых препятствий, что вряд ли такой слабый, старый человек, как я в силах их преодолеть.