Пестрый и Черный - [14]
Между тем, небо заметно темнело. Зажигались звезды. Умолк бекас и кукушка. Вальдшнепы перестали летать над лесом, дрозды уснули, и только тетерева наперебой бормотали еще на своих излюбленных полянках.
Белый туман поплыл от берега на середину озера, всюду залег на болоте между темными кустами.
Озеро померкло; перестала сверкать отблесками заката вечерняя тихая зыбь; на том берегу, на черной полосе леса, вдруг заблестел яркий желтый огонек в окне темной избы лесника Никиты.
Все птицы в лесу и на болоте знали, что там живет «он». Тот самый страшный, огромный, двуногий, с круглой головой, с огнем и громом в руках.
Как жутко смотреть на этот желтый огонек, похожий на яркую звезду, упавшую с неба. Почему она всегда блестит по ночам там, где стоит его жилье? Полететь бы, посмотреть, что делает он ночью около своего огня.
Поглядеть бы поближе на его золотой огонь!
Желтая птица опять ушла в тростники и скоро очутилась у закрытого со всех сторон разлива речки, посредине которого возвышался пловучий островок из сбитых и спутанных легких стеблей, слегка примятых сверху. Птица перепорхнула на него и беспокойно стала поднимать и опускать клюв, перебегая от одного края островка к другому.
Чем темнее становилось кругом, тем беспокойнее делалась птица. Наконец, она подошла к воде, нагнулась, опустила клюв, и из ее горла полились странные очень громкие звуки, похожие на глухо произносимые «ю-ю-ю».
Птица вскинула клюв кверху, изогнула шею и опять опустила. Но тут уже раздался ужасающей силы рев, от которого дрогнули тростники и все моховое болото.
После этого опять послышалось глухое «ю» и опять громкий рев, подобный голосу огромного и сильного зверя.
Так повторялось долго и много раз, пока другая желтая птица такого же вида и величины не выпорхнула из тростников и с отрывистым карканьем опустилась на пловучий островок.
Рев прекратился на некоторое время. Ночь становилась темнее. Густой туман застилал собой тростники…
II
В тот вечер в лесной сторожке за озером сидел гость. Это был молодой, безусый приказчик, скупавший по округе битую дичь для городского торговца.
В его телеге лежало уже немало мешков, набитых тетеревами, вальдшнепами и рябчиками.
К леснику Никите он завернул, чтобы переночевать, попить чайку и порассказать о родных и знакомых в городе.
Было уже поздно, когда, переговорив обо всем, собеседники начали устраиваться на ночлег.
Гость перекрестился на образ, покрыл лавку длинной дорожной одеждой и свернул смятый кафтан, чтобы подложить его под голову.
В это время страшный, ужасающий рев донесся с того берега, казавшегося тонкой черной полоской за широкою гладью воды.
Гость встрепенулся и стал слушать.
— Это кто ж такой? Лось, что ли, ревет?
— Нет, милый человек, — ответил старик. — Лось у нас ревет по осени, да и не так вовсе. А это более ничего, как бугай. С неделю не больше, как надумал по ночам бухать. Раньше не было.
— А кто ж этот бугай. Зверь, что ли, какой?
Никита засмеялся.
— Бугай-то зверь? Нет, милый ты человек, это птица; словом сказать, вроде, как цапля, только покороче. Хохлы зовут бугаем, а по-нашему выпь-птица.
— Ну, выпь? Так бы и сказал, что выпь. Выпь-то я знаю. А то бугай какой-то. Я и не понял.
— А потому бугай зовется, что по-хохлацки это значит бык. За рев его и прозвали бугаем.
— Ну вот! Про выпь-то я слышал, только видеть ее не видал. Не доводилось.
— И не увидишь, — засмеялся старик. — Это ведь птица не какая-нибудь. Ее редко кто видит. Она вроде оборотня. Вот, кажется, тут в двух шагах. Глядишь, — и нет ничего. Обернется палкой или сучком, ее и не узнаешь.
— А ты не врешь, дядя Никита?
— А что мне врать-то? Хочешь верить, — верь, не хочешь, — не надо. А я тебе верно говорю. Уж ты ее настиг, вот-вот, думаешь, возьму. Так нет, обернется сучком или палкой, а птицы нет, как нет. Возьми ее руками, ножом обстругай: ну, палка и палка, самая настоящая. А бросил ты ее, отошел немного, а она у тебя за спиной: порх и улетела. Только и видел ты ее.
— Что-то не верится! А ревет-то она зачем?
— А затем: хозяйку свою кличет. Вот хоть бы я старуху мою. Пошла она за телятами, пропала, а я ей: «Ау! Иди, мол, Анисья, собирай ужинать»…
Сравнение было так неожиданно, что гость весело рассмеялся, но старухе оно почему-то показалось обидным.
— Ишь ты! Сравнил тоже женщину со птицей, — сердито заворчала она. — Нешто так можно! Я какая ни на есть, а все-таки крестьянка. А это что? Нечисть болотная! Тфу! Бессовестный ты, вот что!
— Ну вот, пошла теперь, — заворчал, в свою очередь, Никита. — И отчего это, милый ты человек, бывают такие старухи придирчивые? Об твоем крестьянстве, кажется, ничего не говорят. А говорят, что, стало быть, у всякой твари есть свой закон и обычай. Не может словами сказать, вот и кричит: «у-бу, у-бу». Понимать только надо, вот что…
В это время, как раз снова донеслись громкие жуткие вопли, и гость согласился, что они похожи на слова: «у-бу! у-бу! у-бу!»
— Голословная птица, прямо можно сказать, — молвил старик, влезая на печь.
— Как ты говоришь? — удивился гость.
— А как ее иначе назвать? Конечно, голословная. Крику от нее много, а толку нет. Убить не убьешь, а убьешь, есть не станешь. Покойный граф принес ее раз с охоты и говорит повару: «на-ка, говорит, зажарь мне эту птицу. Никогда я ее не пробовал».
