Пестель - [128]

В 1826 году не пострадал ни один офицер Вятского полка — за исключением майора Лорера, давнего, активного заговорщика, известного многим членам Северного и Южного обществ. Не пожелал полковник рассказать о растратах Майбороды, несмотря даже на то, что капитан все же сообщил следователям о финансовой деятельности своего командира. Не выдал Пестель и тех, кто по его приказанию осуществлял слежку за Майбородой — евреев Лошака и Аль-перона, прапорщика Ледоховского и подпоручика Хоменко.

Можно понять императора Николая I, согласившегося с предложенной схемой. Ему вовсе не нужно было показывать всему миру, что российская армия коррумпирована, плохо управляема, заражена революционным духом. И что о заговоре знали и заговорщикам сочувствовали высшие армейские начальники: начальник штаба 2-й армии генерал Киселев, корпусный командир генерал Рудзевич, главнокомандующий 2-й армией генерал Витгенштейн. Гораздо удобнее было представить декабристов как юнцов, начитавшихся западных либеральных книг и не имеющих поддержки в армии.

Можно понять и Пестеля. Полковник, скорее всего, предвидел: если следствие начнет распутывать заговор во 2-й армии, выяснять, кто и как на самом деле готовил русскую революцию, то круг привлеченных к следствию — а значит, осужденных — окажется гораздо большим. Вырастет и число тяжелых приговоров: все же, согласно его собственным замечаниям на следствии, «подлинно большая разница между понятием о необходимости поступка и решимостью оный совершить», «от намерения до исполнения весьма далеко», «слово и дело не одно и то же».

С точки зрения морали Пестель снова проиграл. Обобщая впоследствии устные рассказы осужденных по делу о тайных обществах, сын декабриста Ивана Якушкина Евгений писал: «В следственной комиссии он (Пестель. — О. К.) указал прямо на всех участвовавших в обществе, и ежели повесили только пять человек, а не 500, то в этом нисколько не виноват Пестель: со своей стороны он сделал все, что мог».

Схема, предложенная Пестелем, была следствием дополнена. Дополнена лишь одним пунктом: за возможность скрыть свой «заговор в заговоре» полковник должен был заплатить жизнью. Южный руководитель, как следует из его показаний, понял это где-то в середине следствия — и принял условие игры. В последнем письме домой, написанном 1 мая 1826 года, он будет успокаивать родителей надеждой на «милость» императора, уговаривать их «умерить» «огорчение». И в то же время признается: «Не знаю, какова будет моя участь; ежели смерть, то приму ее с радостию, с наслаждением: я утомлен жизнью, утомлен существованием». И добавит: «Смерть содержит для меня восхитительные надежды».

Труднее было смириться с другим: с репутацией беспринципного негодяя, которую полковник — по итогам службы, конспиративной деятельности и поведения на следствии — заслужил среди современников. Репутацию эту уже никак нельзя было исправить. «Если я умру, все кончено, и один лишь Господь будет знать, что я не был таким, каким меня, быть может, представили», — писал он в частном письме следователю Чернышеву. Фразу эту он потом дословно повторит в одном из своих показаний.

* * *

30 июня 1826 года Верховный уголовный суд большинством голосов вынес Павлу Пестелю и еще четверым заговорщикам — Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаилу Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому — смертный приговор. Согласно приговору, «за преступления, сими лицами соделанные, на основании воинского устава (1716 года) артикула 19 казнить их смертию, четвертовать».

5 июля вина Пестеля была конкретизирована. «Главные виды» его преступлений состояли в том, что он, «по собственному его признанию, имел умысел на цареубийство, изыскивал к тому средства, избирал и назначал лица к совершению оного, умышлял на истребление императорской фамилии и с хладнокровием исчислял всех ее членов, на жертву обреченных, и возбуждал к тому других, учреждал и с неограниченною властию управлял Южным тайным обществом, имевшим целию бунт и введение республиканского правления, составлял планы, уставы, конституцию, возбуждал и приуготовлял к бунту, участвовал в умысле отторжения областей от империи и принимал деятельнейшие меры к распространению общества привлечением других».

Давно замечено, что приговор руководителю южан, составленный Михаилом Сперанским — своеобразным «злым гением» семьи Пестелей, — был неадекватно жесток. Конечно, составляя его, Сперанский исполнял «высочайшую» волю. Однако, исполняя эту волю, он проявил немалую изобретательность: в отличие от четырех казненных вместе с ним Пестель не участвовал ни в подготовке, ни в ходе реальных восстаний. По мнению Андрея Розена, «осуждение Пестеля» было «противно правосудию». А Николай Тургенев утверждал, что «правительство» осудило руководителя южан «не потому, что он совершил некое политическое преступление, а потому, что его считали самым влиятельным из тех, кто, по мнению властей, должен был принимать участие в тайных обществах».

При этом ни одно смягчающее вину обстоятельство в тексте приговора не было учтено. Очевидно, императору был нужен «главный изверг», человек, отвечающий за оба восстания, за идеи политических преобразований, за цареубийственные проекты — словом, за все преступления тайных обществ с самого начала их существования. И Пестель, по своей значимости в заговоре, на эту роль годился больше, чем кто-либо другой.