Песочные часы - [8]

— Градусов тридцать, — говорит Шура. — А не похоже. Ветра нет.

Изо рта у нее при каждом слове вылетает упругое белое облачко.

У Маринки из-под одеяла виднеются только глаза и краешки румяных щек. Ей-то хорошо на руках, а я устала, и у меня замерзли ноги и руки.

— Далеко еще? — то и дело спрашиваю я.

— Не приставай, — отвечает мама. — Когда придем, тогда и придем.

Наконец, мы пришли.

У высоких ворот стояла женщина в тулупе, валенках и сером вязаном платке.

— Чё так долго? — сказала она. — Я уж второй раз чайник подогреваю. А старшая, гляди-ка, щеку отморозила.

Шура повернула меня лицом к себе и воскликнула:

— Батюшки, и впрямь!

Зачерпнула в варежку снега и начала изо всех сил тереть мне щеку. Я ревела от боли и еще от обиды: хорошо Маринке — на руках в дом внесли, а я тут стою, мучаюсь.

Но вот Шура оттерла мою щеку. Мы вошли в сени, Шура открыла тугую, обитую войлоком дверь, нас обдало теплым воздухом, и мы очутились в жарко натопленной комнате.

На столе, покрытом клеенкой, стояли чашки и тарелки. По стенам развешены фотографии. Потрескивают дрова в печке. Дремлет пушистый черно-белый кот. На полу — пестрая дорожка. Две высокие широкие кровати с блестящими шарами на спинках так и тянут лечь на одну из них, хорошо бы на ту, которая поближе к печке.

У меня побаливало ухо, и трудно стало поворачивать голову. Анна Васильевна — так звали хозяйку — принесла чайник, половину буханки серого хлеба и кусок белого сала, который стала нарезать тонкими ломтиками. Тетя Лена вынула из сумки пачку московского печенья, которую специально приберегала для торжественного случая.

Мы все сели за стол.

Анна Васильевна рассказывала:

— В угловой комнате у меня ленинградка живет, инженерша, на заводе работает. Хлеб сушит — хочет посылку домой отправить. У ней там мать… Дойдет ли, нет… Да вы сало-то детям давайте, не бойтесь, сало свежее, недели две как поросенка закололи.

Ухо у меня все сильнее болело, есть совсем не хотелось. Я прижалась к Шуре и захныкала.

— По-моему, у нее жар, — сказала мама и дотронулась губами до моего лба. — Надо ей смерить температуру.

Градусник показался мне очень холодным, и я снова захныкала. Но тут из большой черной тарелки, висящей на стене, прозвучал голос:

— Говорит Москва! От советского информбюро…

— Тише! Сводка! — сказала мама, и все повернулись к черной тарелке.

Я понимала не всё, о чем говорил невидимый диктор, но знала, что сводка — это что-то очень важное, недаром взрослые слушают ее с такими серьезными, напряженными лицами.

— После ожесточенных боев наши войска отступили на заранее подготовленные позиции… — говорил диктор.

«Наши войска отступили» — это я понимала. Анна Васильевна вздохнула, мама поставила на стол кулаки и опустила на них голову.

Сводка кончилась.

— Давай градусник, — сказала мама.

Температура у меня оказалась тридцать девять и девять. Меня уложили в постель, ту, в которую я и хотела, — поближе к печке. Анна Васильевна с мамой пошли за доктором.

Под толстым одеялом было очень жарко, но Шура не велела мне раскрываться. Мне стало казаться, что я очутилась в своем маленьком игрушечном доме со слюдяными окошками. Вокруг стреляют, выстрелы ближе, ближе… Я знаю, это немцы наступают, а наши все отступили на заранее подготовленные позиции. Со мной в домике только целлулоидный мальчик Колька, но он игрушечный, ему не страшно. А я живая, и мне очень страшно. Трескается слюдяное окошко, и в него влезает кто-то огромный, без лица. Вместо лица — гладкая белая маска. Колька свалился на пол, и этот жуткий, без лица, наступил на него сапогом. И неживой, игрушечный Колька вдруг пронзительно закричал. А я, живая, помертвела от ужаса и не могу кричать…

Это был очень страшный сон, и я обрадовалась, когда услышала мамин голос. Она пришла с доктором. У доктора были очень добрые, теплые руки. Он осмотрел меня и сказал:

— Типичная двусторонняя свинка.

Он взглянул на Маринку и спросил:

— Дети друг с другом общаются?

— Конечно, общаются! — сказала тетя Лена, оттаскивая Маринку от моей кровати. — Как же им не общаться?

— Тогда пусть продолжают общаться, — разрешил доктор. — Теперь уже все равно.

Доктор показал, как делать компресс, и ушел. Тетя Лена уложила Маринку на вторую кровать и привернула фитиль в керосиновой лампе.

Болеть мне было не скучно: Анна Васильевна принесла мне на постель игрушки — старую матерчатую куклу и деревянные кубики, тоже старые. Когда-то эти кубики были обклеены картинками, но картинки почти все облезли. Только на одном кубике картинка сохранилась. На ней был нарисован летящий в облаках самолетик со звездами на крыльях.

Куклу я без особого сожаления отдала Маринке, а в кубики стала играть сама. Я не строила из них домики. Я играла в войну. Нарисованный самолетик — это был наш, советский самолет. Он поднимался в воздух, а навстречу ему летел немецкий самолет-кубик. Начинался бой. Мой самолетик побеждал. Враг падал вниз. Но навстречу моему усталому самолетику уже мчится новый вражеский самолет. И снова бой. Мой самолетик изранен, он летит низко над землей, у него вышли все патроны, а с немецкого аэродрома поднимается новый самолет и летит к моему…