Песочные часы - [6]

— Дайте Олечке.

— Что ты, что ты! — испугалась Мила. — Ей такого нельзя!

— А что, если добавить водички? — предложила тетя Лена.

— Вы думаете? — неуверенно спросила Мила.

— От коровьего вреда не будить, — сказала Шура. — Разведи пожиже — и дай.

— В истории были случаи, когда детей вскармливала даже волчица, — вмешалась Сашина бабушка.

— Это вы в смысле — Маугли? — спросила Мила. — Но это же сказка.

Сашина бабушка двумя пальцами отщипнула свои смешные очки от переносицы и строго посмотрела на Милу.

— При чем тут Маугли! Нужно лучше знать древнюю римскую историю, моя дорогая!

Тем временем Шура налила в бутылочку молока, добавила теплой воды, надела на бутылочку соску и дала Олечке. Та засосала с такой жадностью, что по краям рта у нее стали надуваться и лопаться пузыри. Она высосала всё и заснула. И сейчас же заснула ее мама. Она даже не успела лечь — так, сидя с пустой бутылочкой в руке, и заснула. Голова ее стала медленно сползать по стене, еще немного и Мила, потеряв равновесие, упала бы и уронила лежащую у нее на коленях дочку. Хорошо, что тетя Лена успела подхватить Милу. Она осторожно опустила ее голову на свернутое в головах полки синее пальто на шелковой подкладке и укрыла Милу и Олечку пледом.

— Бедняжка! — сказала Сашина бабушка.

Она сунула очки в футляр, а футляр за пазуху. Положила голову на один узел, а ноги на другой, поменьше, достала откуда-то из-под себя книгу и уткнулась в нее. Фаня Избугалтерии всегда умела устроиться так уютно, что мне тоже хотелось спать на узлах. Но Шура укладывала меня на верхней полке у стены, а сама ложилась с краю.

Поезд огибал горы. Они были мокрыми, как все вокруг. Грязные ручьи бежали по коричневой глине. Колеса постукивали усыпляюще. Я сама не заметила, как заснула.

Проснулась я от Олечкиного крика. Она кричала все сильнее и сильнее, потом ее стало рвать, она корчилась. Мила в отчаянье прижимала Олечку к себе, укачивала. Пришел старенький проводник с грелкой. Грелку положили Олечке на живот, но она что-то не очень помогала.

Самый тихий среди нас мальчик Саша вдруг заплакал и закричал:

— Хочу домой! К маме и папе!

— Они на фронте, — уговаривала бабушка. — Лечат раненых. Ведь ты же знаешь. И ты обещал им, что не будешь плакать.

Но Саша все равно плакал.

К нам стали заходить из соседних отсеков, спрашивали, чем помочь, давали советы, а Олечка все равно корчилась и кричала.

— Она умирает! Она умирает! — твердила Мила и изо всех сил прижимала к себе дочку.

На какой-то стоянке пришел доктор. После его ухода Олечка стала кричать с перерывами — видно, сил уже не осталось. И до утра мне слышалось стонущее Милино «ба-ай-бай!»

Рано утром пришел старичок проводник — тот самый, который приносил грелку.

— Нашел я твоей дочке лекарство лучше всяких докторов! — сказал он. — В третьем вагоне кормящая едет. Тоже второй месяц мальчику. Я ей разъяснил ситуацию. Пошли.

Мила вернулась примерно через час без Олечки.

— Просто счастью своему не верю! — сказала она. — Это Клава из пошивочного цеха. Нет, это просто ангел! Олечка наелась и спит как убитая. Господи, может же так повезти! Мы уже договорились с Клавиной соседкой: она перейдет на мое место, а я туда. Чтобы нам с Клавой быть рядом. Соседка — вы ее тоже знаете, Елена Ивановна, капельдинерша. Вот и отдохнете от нас с Олей.

— Что вы, Милочка, как вам не стыдно! — заговорили все.

— Очень рады за вас!

— Мы вам поможем перенести вещи.

— Спасибо! Спасибо! — повторяла Мила. — А проводника я уж и не знаю, как благодарить.

В первую ночь после ухода Милы с Олечкой у нас было так тихо, что я долго не могла заснуть. Но потом ничего, заснула.

На десятые сутки мы приехали в Омск.

Омск. Общежитие

Нас временно поселили в школе — трехэтажном кирпичном доме. В классах стояли кровати в несколько рядов, а по стенам были развешаны географические карты и таблицы с цифрами и буквами. Кроватей на всех не хватало, так что на некоторых спали по два, а иногда даже по три человека. Каждая кровать была словно отдельным жильем со своим собственным хозяйством, а узкие проходы между рядами кроватей были похожи на узенькие улицы. Я ходила по этим улицам и смотрела, кто как устроился. На кроватях резали хлеб, штопали чулки, просто лежали, завернувшись в одеяла и разговаривали с соседями. Говорили о Москве, о театре. Был налёт на Москву, бомба попала в театр. Всё здание разрушено. Погиб артист Василий Васильевич Куза. Он в ту ночь дежурил на крыше. Его двухлетний сын Андрюшка со своей мамой Лерой Тумской занимали одну из кроватей в нашей комнате-классе. Все старались утешить Леру и приласкать Андрюшку.

Нам с мамой и Шурой достались две кровати недалеко от окна. На одной спала мама, на другой — мы с Шурой. Когда на улице поднимался ветер, стекла начинали дребезжать, а в разбитую форточку влетали снежинки. Шура укладывала нас с Маринкой на одну кровать, укутывала поверх одеяла моей кроличьей шубкой, пледом, какими-то кофтами, и они с мамой и с тетей Леной по очереди уходили искать комнату.

На всех было два примуса и одна керосинка. Ими пользовались по очереди, варили сразу на несколько семей в большой кастрюле. Когда очередь доходила до нас, я успевала здорово проголодаться. С завистью смотрела, как, завернувшись в одеяла, едят на кроватях люди, сгибаясь над мисками так, чтобы горячий пар согревал их лица.