Песочные часы - [4]

А потом позвонил Крокодил

И со слезами просил:

Мой милый, хороший,

Пришли мне галоши…

Не возникало никакого сомнения, что крокодилы любят галоши. Это было так же естественно, как то, что я, например, люблю конфеты «раковая шейка», розовые в белую полоску, с хрустом рассыпающиеся во рту. Почему бы и Крокодилу не любить галоши, чистые, блестяще-черные, так хорошо пахнущие резиной, с мягким красным нутром и надсеченными мелкой решеточкой, как спинка котлеты, подошвами? Так и виделось, как Крокодил поедает галоши, хрустя и жмурясь от удовольствия.

А может, это тоже была, скорее, игра в веру, чем подлинная вера? Так же как для Шуры — Николай-угодник, висевший на кухне в изголовье ее постели, про которого она говорила:

— Висить — и пусть висить, исть не просить. Может, и вправду помогаить, кто его знаить.

А Пушкин пришел просто, как будто был всегда.

Жил-был поп,

Толоконный лоб… —

рассказывала Шура.

Пушкин пришел с ее безыскусственной интонацией — а ему и не требуется иной интонации. Пушкин был вечерним засыпанием:

Ветер по морю гуляить

И кораблик подгоняить…

Пушкин был вещим Олегом, малышом, который отморозил пальчик, морозом и солнцем, бурей, которая «мглою небо кроить»…

Кот

Маленькие домики, занесенные снегом по самые окна. Белые, упругие комочки пара, выходящие из маминого рта и изо рта очень длинного, худого, носатого человека («Ну, что же ты? Пойди к нему! Это папа!»), который как-то растерянно, неумело берет меня на руки. Мне не нравится у него на руках, непривычно, незнакомо, я вырываюсь, выгибаюсь, хнычу — и он опускает меня на снег. Пахнет паровозным дымом (железнодорожная станция?), чем-то не московским, чужим (Тюменью?), и нет Шуры, с которой ничего не страшно.

Потом темная, жаркая прихожая, в которую кто-то из комнаты вносит керосиновую лампу. Запах керосина, высокие, шевелящиеся тени. Я — одна, внизу, в темноте, среди ног, которые топчутся вокруг меня, сближаются, сплетаются… Страшно.

И вдруг ко мне подошел громадный пушистый кот и стал тереться о мои ноги. Я села на корточки, обняла его, счастливо ощутила его мягкие лапы на своих плечах, все его большое, урчащее, теплое тело — и страх растаял, сменясь мгновенной благодарной любовью к доброму, толстому зверю.

Через год после нашей с мамой поездки в Тюмень папе разрешили переехать в Горький, на должность художественного руководителя молодежного театра-студии имени Чкалова. А еще через год началась война.

Война. К папе в Горький

Лето 1941 года. Мне шесть лет, а моему брату Вите — шестнадцать, он перешел в десятый класс. Его с другими школьниками послали «на окопы» — рыть противотанковые рвы куда-то под Вязьму. Мы с мамой и Шурой, и с нами тетя Лена с моей двухлетней двоюродной сестрой Маринкой, плывем на пароходе, в трюме, к моему папе в Горький. Я смотрю в круглое окошко, в которое с той стороны то и дело ударяет мутная вода. Ничего не видно, кроме этой воды. Здесь много женщин с детьми, тесно от вещей, но мне удобно среди узлов на широкой деревянной полке. Рядом с нами — женщина с маленьким мальчиком. Она всем рассказывает, что ее сын вчера произнес первое в своей жизни слово — «бомба». Она смеется, и другим тоже смешно.

Я думаю о своих игрушках, оставленных в Москве. Перед отъездом мама велела мне сложить все игрушки в сундучок, который стоял в углу комнаты. Сундучок небольшой, а игрушек много. Я постаралась уложить их так, чтобы им было удобно. На дно положила складной фанерный домик, поставила кукольную мебель. Посадила кукол, целлулоидного пупса и клоуна. На колени к куклам посадила белого мишку-муфту, плюшевую обезьянку и зайца. Мелкие игрушки распихала по углам. Шура плотно прихлопнула крышку и сверху накрыла ее зеленой скатертью. И мы уехали. А игрушки остались.

Мы приплыли к папе в Горький. Но папы уже нет в Горьком, он с актерской бригадой уехал на фронт, выступать перед бойцами. Мы живем в его комнате, из окна которой видна Волга, такая широкая, что пароходы, медленно проплывающие вдоль того берега, кажутся ненастоящими.

В квартире много жильцов. В одной из комнат живет мальчик Женя. Встречаясь в коридоре, мы разглядываем друг друга, он меня — с пренебрежением, я его — с робким восхищением, потому что он старше, он мальчик и у него есть диаскоп. Я в первый раз услышала это слово — «диаскоп».

С Женей мне разрешают погулять во дворе, а он тащит меня на откос, смотреть, как учатся бросать гранаты, стрелять и ползать по-пластунски мобилизованные. Это слово я уже знаю: Шуриного сына Колю мобилизовали. Он перед войной работал в театре Вахтангова, в одном из постановочных цехов, а жил у Шуриной «сестре Пашки» в Дорогомилове.

— Он у меня смирный, — говорила Шура.

Мне Коля казался похожим на парня из стихотворения Маршака — того, что спас девочку из горящего дома: «Среднего роста, плечистый и крепкий, ходит он в светлой футболке и кепке, знак ГТО на груди у него…» Я любила, когда он к нам приходил и мы втроем — Шура, он и я — пили чай вприкуску на кухне, наливая его из чашек в блюдца. Коля в эти минуты был мне братом больше, чем брат Витька, который не считал меня за человека.