Песня учителя - [10]

– А почему она не займется чем-нибудь другим? – спросила мать-одиночка, и Лотта обрадовалась.

– Вот именно, – подхватила она, – в этом и заключается основной вопрос. Есть ли у Мамаши Кураж вообще какой бы то ни было выбор? У нее нет ни собственного хозяйства, ни постоялого двора. Кроме фургона у нее вообще ничего нет. И живет она не в государстве всеобщего благосостояния. Для проституции – а это обычный путь для женщины во время войны – она уже чересчур старая. Кстати, в пьесе имеется и еще один интересный персонаж – спившаяся проститутка. – Студенты снова чуть оживились. Наверное, не ожидали, что в семнадцатом веке попадались спившиеся проститутки, и вообще считали весь семнадцатый век скучищей смертной. – Спившаяся проститутка, – повторила Лотта, заметив, что ей самой приятно это произносить, – спившаяся проститутка говорит: «Уважение – не для таких, как мы. Нам уготовано жрать дерьмо». А какой выход война предлагает молодым, малообеспеченным мужчинам? Возьмем, например, Эйлифа, старшего сына Мамаши Кураж. Вербовщик уговаривает его пойти в солдаты и таким образом зарабатывать себе на жизнь. «Чего ты все катаешься с мамашей в телеге? – дразнит он Эйлифа. – Ведь мог бы воевать вместе с настоящими мужиками, жить весело и от баб отбою не знать». «Ты что это на бойню его гонишь?» – возмущается Мамаша Кураж. Она-то прекрасно знает, какая судьба ждет на войне солдат. «Сколь ты получишь за его голову?» – спрашивает она Вербовщика, но тот возражает, что она и сама кормится войной, а как война будет продолжаться без солдат? «Ты что, войны испугался?» – поддевает Вербовщик Эйлифа, а Эйлиф говорит, что не испугался он никакой войны. Про эту беседу Мамаша Кураж отзывается так: «Да, да, пойдем рыбку ловить, – сказал рыбак червяку», подразумевая, что червяку в этом деле не выжить. Потрясающе метко сказано, да? – спросила Лотта, но студенты, похоже, ее мнения не разделяли. Лотта боялась, что они просто-напросто не поняли смысла фразы. – Вскоре, – упорно продолжала она (а что ей оставалось делать?), – Мамаша Кураж принимается торговаться с фельдфебелем за приглянувшуюся тому пряжку, а когда пряжка продана, Эйлифа рядом уже нет. Он ушел в солдаты. – Лотта надеялась, что студентов это взволнует, но ни волнения, ни возмущения на их лицах не заметила, и от этого ей захотелось растолковать весь трагизм ситуации. – Мамаша Кураж так влюблена в деньги, – пояснила она, – что не заметила даже, как ее сына вербуют в солдаты. Так всегда бывает с теми, кого кроме денег ничего не интересует! Да разве вправе мы обвинять Эйлифа? Есть ли у него выбор? – Лотта надеялась, что студенты вспомнят о добровольцах, уезжающих воевать в Сирию, но те были заняты своими телефонами. – Год за годом скитаться вместе с матерью в старом фургоне – разве это будущее? А война – это адреналин, приключения и шанс стать героем. Как бы вы сами поступили на месте Эйлифа? – Но нет, душевные метания Эйлифа, персонажа второго плана, студентам были до лампочки. Они полулежали на столах, а Таге Баст снимал полулежащих на столах студентов. – И Мамаша Кураж, – не сдавалась Лотта, – продолжает путь, пусть уже и без старшего сына.

Лотте захотелось по обыкновению сказать: «Только представьте!» – но она промолчала, потому что поняла вдруг, может, из-за Таге Баста, что представить это нельзя. Вместо этого она сделала знак рукой, означающий, что лекция окончена и можно расходиться. Стоило ей лишь поднять руку, как студенты повскакивали с мест – ну да, они же то и дело смотрели на телефоны, в лэптопы и на наручные часы, поэтому за временем следили. «Продолжение следует!» – крикнула она им в спину. Потому что за сорок пять минут «Мамашу Кураж» не разберешь.

Когда Таге Баст снял, как выходит за дверь последний студент, Лотта приняла решение. Она знала, что вскоре камера обратится на нее и Таге Баст подаст ей сигнал, чтобы она действовала как обычно, но Лотта поступила иначе. Она не вышла следом за студентами и за кофе в столовую не пошла. Вместо этого она посмотрела в камеру и сказала, что когда сам считаешь материал важным и злободневным, а студентам плевать, преподавать бывает сложно. «Мир в огне, – сказала Лотта, – а в “Мамаше Кураж” рассказывается, что происходит с человеком, когда мир в огне, молодежь должна бы интересоваться подобными вещами! Что это за времена настали, – она начала в духе Брехта, но закончила собственными мыслями, точнее, словами, – когда молодежи на все наплевать? Но, возможно, я сама виновата. – Лотта почувствовала, что, говоря это, она перекладывает вину на студентов и не замечает собственного отчаяния. Она тут же пожалела, что задала вопрос именно так, потому что получилось, будто она ждет ответа от Таге Баста, будто надеется, что тот откроет рот и скажет: «Нет, что вы, у вас замечательные лекции, вы ни в чем не виноваты». Как же все это унизительно! «О-о-х!» – выдохнула она и, выскочив в коридор, захлопнула за собой дверь.

Она вернулась к себе в кабинет и засела за бумажную работу, но забыть случившееся после лекции была не в силах, и это ее тревожило. Таге Баст тогда промолчал. Может, не случайно? А может, он просто не успел ответить на ее глупый риторический вопрос, ведь она так стремительно выбежала из аудитории. И, кстати, – кто вообще такой Таге Баст, чтобы судить о преподавателях Академии искусств, будь это Лотта или еще кто-нибудь? В педагогике он ничего не смыслит и понятия не имеет, каково это – обучать современную молодежь основам старой драматургии. А вот у Лотты есть университетское образование.